Я очухиваюсь внизу. Щека уже начала замерзать от остатков снега, а в руку впились несколько осколков стекла. Мне не больно. Ничего не чувствует, поэтому не задумываясь извлекаю их и отбрасываю в сторону. Стараюсь выбраться, но вспоминаю об отце, поэтому лезу назад в кабину. Он лежит без сознания.
– А знаете, что было потом?
Водитель повернулся к нам, и улыбается беззубым окровавленным ртом. Автобус загорелся.
Вытаскиваю отца наружу и стараюсь не отставать. Оттаскиваю его так далеко, как только могу, не в силах оторваться от горящего внедорожника, за рулем которого продолжает сидеть усатый водитель. Вижу, как его кожа чернеет и пузырится, пока тело медленно охватывают судороги.
Отец приходит в сознание. Смотрит спокойно.
– Пойдём, не будем мешать.
– Чего?!
– Это его личный ад. Не надо ему мешать.
И мы не мешали. Просто пошли дальше. Сами не зная куда. Вперед. В сущности, мало о чем беспокоясь.
Забравшись в гору, стоя возле закрытого магазинчика, можно разглядеть этот проклятый город целиком. Во всем его уродливом великолепии. Сначала – поросшие высокой травой и деревьями горы с редкими вкраплениями небольших дачных участков, потом – железная дорога. Пути сообщения петляют между собой. Путают. Ведут к зданию вокзала, на фасаде которого растянулась длинная трещина. От самой оттаявшей земли до облицовки крыши. Гора, по пути в которую можно встретить все – от старой типографии до отделения почты. Следом – на вершине – парк аттракционов, где я помню себя ребенком.
Где мама до сих пор раскачивает меня на качелях.
На мне синтетический спортивный костюм и светлая кепочка, прикрывающая такие же светлые волосы. Мама еще молода и у нее длинные черные волосы. Нет и намека на седину, которую она просит меня закрашивать двадцать лет спустя.
Хорошо, что она видит нас здесь. Не видит, какие мы теперь и не знает, что лишь спустя столько лет мы стали хоть немного ближе друг к другу.
– Налюбовался?
Я сплевываю на землю.
– Идем.
Он машет рукой.
– Идем-идем.
Бурчу себе под нос и иду, пытаясь вспомнить и понять. Что же все-таки с нами стало.
Мы сворачиваем на склоне к старому району. Раньше он впечатлял меня. Особенно при первом знакомстве. Дома заброшенные уже много десятилетний. Без крыш, окон и дверей. Заросшие мхом и сорняками. Жуткие. На каждом строении выложенная дата возведения. Пятьдесят лет назад. Двадцать восемь. Тридцать. Тяжело сосчитать все эти даты. Длинную, растянувшуюся на добрую милю, улицу брошенных жилищ. Сложи все цифры, и, быть может, наберется даже на одну счастливую жизнь.
Идем к мосту, переброшенному через грязную речушку. Слышно крики и ругань. Трое сцепились прямо на подходе и готовы вытряхнуть друг и друга все, напоминающее о духе. Двое катаются по земле, пока третий суетливо прыгает вокруг, гадая, кто же победит. Подходим ближе. Это же я. Валяюсь, собирая всю грязь, пока лучший друг составляет мне в этом компанию.
Я помню тот день.
Тогда я готов был выбить из него все дерьмо, а он отвечал мне в этом взаимностью.
Не помню, как звали третьего, но он все никак не мог определиться, на чьей он стороне, поэтому постоянно метался от одного конца дороги к другому.
Проходим мимо. Оборачиваюсь. Никого. Дорога пустая. Только грязь.
– Ну, что, готов?
– К чему это?
– Помочь мне. Надо, чтобы ты подсобил.
Я соглашаюсь.
– Нет проблем. Никаких. Что делать?
– Сбегай пока в один из тез домов, да раздобудь стул там какой-нибудь или табурет. Можешь не бояться. Все равно там никого нет.
– А ты что делать будешь?
– А я перекурю пока.
Он вытащил сигареты, вставил одну в рот.
Быстрым шагом я направился к домам. Нужно было выгваздаться по колено, чтобы подобраться к ним, но я отделался только грязными ботинками.
Дом напоминал мне жилище бабушки, в котором я провел львиную долю детства. Те же низкие потолки и малое количество света. В редких солнечных лучах можно заметить кружащие в воздухе пылинки, что, подобно снежинкам, медленно опускаются на грязный пол. Бабушка всегда просила меня надевать тапочки, чтобы не испортить белые носки, которые мама отстирывала с таким трудом.
Занавески, болтающиеся на окнах. Обвисающие на проволоке. Похожие на не заправленную рубашку. Увядающие цветы на облупившихся подоконниках и всюду черные пятна.
Я прошел, не снимая обуви, оглядывая тонкие стены, покрытые дешевыми обоями; печь с рассыпающейся кирпичной кладкой; грязная столешница и кем-то брошенные столовые приборы. Все настолько грязное, что престаёшь это замечать.
Грязь, теряющая сам смысл грязи.
Смывается.
Уходит.