Юсси жил в пасторате со времен большого голода[8]. Родился он в соседнем приходе, но когда его отец помер от брюшняка, мать забрала Юсси и пошла куда глаза глядят, пристав к длинному каравану беженцев. Вскоре мать тоже заболела, и здесь, в людской избе пастората, она умерла. Когда пробст расспрашивал маленького Юсси о его родных, к кому бы его отослать, мальчик точно онемел: он сидел неподвижно у тела матери, и нельзя было добиться от пего ни слова. Не зная, что делать, как поступить с сиротой, пробст в конце концов велел взять его в пасторат. Так он тут и остался. Рос на попечении батрачек, пока сам не стал маленьким батрачонком с годовой оплатой. Пробст наводил справки и даже нашел каких-то родственников мальчика, но все же оставил Юсси у себя, потому что паренек уже как-то прижился.
От природы серьезный и молчаливый, Юсси в обстановке пастората вырос замкнутым. Он всегда сторонился своих деревенских одногодков и до сих пор ни с кем не дружил. Теперь он, естественно, очень сомневался в том, но найдутся охотники помогать ему. Однако опасения его оказались напрасными: в назначенный день работников собралось вполне достаточно — по числу стропил, а если вспомнить, сколько наварено бражки и приготовлено угощения, то их было, пожалуй, многовато.
Для начала Юсси угостил всех табаком — жевательным ароматным пиканелли и специально купленным в лавочке трубочным. Он знал, что все с интересом и с некоторым предубеждением думают: что, мол, за угощение приготовил Юсси? Насколько он расщедрился? И все рады будут позлословить. Поэтому он не обносил всех церемонно, а протягивал кисет каждому как бы между прочим, заранее сдерживаясь на случай возможных замечаний. Впрочем, мужики были слишком поражены тем, что успел сделать Юсси, и он услышал много лестных слов, ибо для этих людей труд в те времена был единственной доблестью, да и не только доблестью, а просто всей жизнью.
Принялись за крышу. Отто распределял работу, отнюдь не строя из себя начальника, а лишь по ходу дела бросая туда слово, сюда замечание; и в эти замечания он умел вложить чуточку ехидства, разжигая в людях страсть к соревнованию. Он был поистине создан для таких состязаний. Зная свое превосходство в работе, он похваливал и поддразнивал других, вводя в задор, так что уже вся честь человека ставилась в зависимость от того, как он сумеет управиться с делом.
— Ну-ка, Преети, стань вон туда, рядом с Анттоо. Поможешь ему, если он не успеет закончить свой пролет вовремя.
Преети — поденщик в баронском имении, тихий, робкий увалень; даже по его лицу видно, до чего он нерасторопен. Напротив, Анттоо Лаурила, молодой торппарь хозяина Теурю, порывист и самолюбив. Он так остро и болезненно воспринимал любое свое поражение, что даже приходил в ярость. С ним не раз случались припадки такого бешенства. Несмотря на упорство и незаурядную силу, Анттоо не получал урожая от своих трудов, потому что, когда бывало тяжело и работа плохо спорилась, он нервничал, гнал себя, спешил слепо и безоглядно.
Отто нарочно поставил их рядом, чтобы завязалось состязание и азарт их заразил остальных.
— Эй, портной, займись-ка связыванием дранок: ты ведь учился узелки-то делать!
Портной Аадольф Халме хоть и явился сюда на помочи, но не потому, что его увлекала работа кровельщика. Едва ли вообще это занятие было ему по плечу. И все понимали, что Отто нарочно поручил ему связывать дранку, так как ни на какое другое дело он не годился. Халме был сухопарый мужчина с несколько господскими манерами. Он учился портновскому искусству в Тампере и вернулся оттуда настолько образованным, что в родной деревне казался чуть ли не интеллигентом. Он выписывал газету «Суометар»[9] и с горячностью «принимал участие во всех народных начинаниях». Вернее, он пока лишь рассказывал о них равнодушным своим односельчанам, пользуясь любым подходящим случаем. Подобный случай мог представиться и здесь. Позже, вечером, за бражкой не плохо было бы сообщить людям свое мнение о некоторых важных вопросах. Ради этого стоило даже повязать дранку — пусть неумело, до смешного неловко, поднимая каждую лучину осторожно, как бог знает какую хрупкую драгоценность, и страшно опасаясь занозить пальцы.
Кроме этих троих, пришли два баронских торппаря — Кустаа Канкаанпээ и Вихтори Мэкеля да еще человека три-четыре; среди них, между прочим, был и другой Кустаа — четырнадцатилетий сын деревенской повитухи Прийты.
9
В то время в Финляндии было две партии: свеноманская (шведская) и фенноманская (финская), возникшая из движения «Национальное пробуждение». Фенноманы издавали газету «Суометар» («Дочь Финляндии»), поэтому их стали называть «суометтарианцами», а партию — «суометтарианской»