Это Анттоо Лаурила отводил душу, ругая своих хозяев Теурю, с которыми он был на ножах. Хозяин Теурю частенько грозился, что отберет у Лаурила торппу, и, несомненно, уже отобрал бы, но его удерживало давнее семейное обязательство: Лаурила были торппарями Теурю из поколения в поколение.
Анттоо и до ужина был зол, а когда хмельная бражка ударила ему в голову, стал еще злее. Преети тоже опьянел, и, пока другие, более зажиточные мужики беседовали о вещах, недосягаемых для него, он бормотал что-то долгое и тягучее, без начала и без конца:
— Так-то оно, выходит, нашему брату... Взять хоть меня или тебя...
Он обращался к самым тихим, уединившимся, полагая, что они ему ровня. Другие говорили о своих торппах, о своих конях и днях отработки, а в смешанном гуле их речей слышался ровный голос Преети, вновь и вновь повторявшего одну и ту же фразу:
— Так-то оно нашему брату... Вот хоть меня взять или тебя…
Кустаа, сын Принты, тоже пил бражку. Юсси вначале сомневался, можно ли угощать парня, которому всего четырнадцать лет, но за него вступился Отто:
— Раз ты в работе не отставал от артели, так можешь и бражку пить вместе со всеми.
На самом-то деле у Отто было другое на уме. Просто ему хотелось позабавиться, напоив мальчишку допьяна. Однако Отто ошибся в расчете. Кустаа пил, не отставая от других, но не пьянел так быстро, как иные. К тому же держался он не по летам степенно и говорил со взрослыми как с равными, взвешивая каждое слово.
Юсси пришлось пить за компанию, но выпил он так мало, что у него даже в голове не зашумело. На речи пьяных он отвечал сдержанно и уклончиво, стараясь не выдать своей досады.
Халме тоже пил осторожно. Солидно утирая усы, он говорил: «в виду того» и «с другой стороны». Ему никак не удавалось завести серьезный разговор, ради которого он шел сюда. Здесь эти проблемы никого не волновали. Лишь недавно эмансипация женщин пробудила народ от многовекового сна, но, боже мой, тут этому не придавали никакого значения. Весь вопрос тотчас низвели до такого уровня, что Халме только поперхнулся и умолк.
Когда Халме не нравился тон разговора, он ограждал себя сознанием собственного достоинства и «уничтожал» зубоскалов холодной, надменной усмешкой. В своих репликах он обрушивал на их кудлатые головы всю тяжесть «культурных проблем эпохи» и «важнейших требований времени». В золотисто-призрачном лунном сиянии теплой летней ночи среди дремучего финского ельника Халме поражал этих горлопанов именами «великих норвежцев». Но ни Ибсен, ни Бьёрнсон, при всем их величии, не были встречены здесь с подобающим уважением. Норвежцы, хе-хе.. Норвежцы маленький народ, который живет в скалистых ущельях и ловит селедку в море...
Не помогли ему ни Минна Кант, ни даже Рунеберг, чье стихотворение Халме продекламировал, патетически вскинув руку над головой:
И тут Капкаанпээ перебил его и запел:
Я знаю только одну женщину, которая сидит в тюрьме... Это Лийза Тысячи Радостей из нашего села... Она стянула деньги у хозяйки Меллола... Взяла немного сверх уговора. Если норвежцам нравится, пусть они и ее освобождают, я не против.
— Освобождение женщин означает прежде всего установление множества предрассудков, коими скована женщина и в современном обществе. Это, между прочим, лишь часть того великого просветительного и освободительного движения, которое ныне ширится в Европе... Отголоски этого общественного подъема донеслись уже и до нас, «в наш суровый, сирый Север, в первозданные пределы», как говорил великий Элиас Лёнрот.
— Лепруут помер еще в прошлом году... этот сказитель рун. «Дева, сидя, плакала, у камушка, у гладкого, омытого великою водою...» Освобождение женщин! Какие же они к черту невольницы, эти женщины? Вот торппарь — он невольник, он закрепощен похуже любой женщины.
— Примите во внимание хотя бы такой момент, как вправе женщины выбирать себе супруга. Среди бедняков это не столь болезненный вопрос, поскольку собственность тут не играет большой роли; но вот уже крестьяне-хозяева выдают дочерей замуж по принуждению, лишь бы только за богатого жениха.