Они снова легли. Положив голову на руку Аксели, Элина стала горячо ласкать его. Он хотел заглянуть ей в лицо, но она стыдливо уткнулась ему в плечо. И тут же снова подняла голову, покраснев до корней волос, и засмеялась коротким, отрывистым смехом, как будто ей в рот попала смешинка: хе-хе-хе...
И начала шептать ему на ухо какие-то безумные, ласковые имена. Ибо наконец душа и тело обрели друг друга.
Потом они в первый раз серьезно заговорили о будущем. Аксели прямо объяснил, что жизнь сначала будет тяжелой.
— С братьями не беда. Им пока еще можно не платить долгов. Но нам придется занимать Алекси на работе по крайней мере часть лета, и за труд ему надо будет платить сразу же. И, конечно, прокормить отца с матерью...
— Дело в том, что денег-то у меня нет ни гроша. Отец денег не дает.
Элина слушала серьезно, поскольку Аксели говорил серьезно. Сами по себе дела ее не беспокоили — она просто была не в состоянии думать о них. Беседа как началась, так и закончилась словами Аксели:
— Зимой у Холло будут большие работы в лесу, и мы с Поку пойдем к нему на заработки. Станем бревна возить, как только управимся с поденщиной.
Решимость его казалась убедительной.
И вдруг Элина встрепенулась. Господи, отец с матерью сейчас приедут, а у нее еще и плита не растоплена. Аксели вскочил с кровати и, поглядев на свои босые ноги, неловко усмехнулся.
— Мне надо уходить, пока они не приехали.
— Почему?
— Не могу же я так... Пойду надену шапку да обуюсь.
В сенях они простились. Элина пошла в избу, Аксели— на улицу. Но в дверях он вдруг почувствовал руки на своих плечах. Элина повернула его, осыпая ласками и поцелуями, а он стоял как болван, не умея ответить на эти нежданные ласки. Наконец Элина оторвалась от него, но затворяя за собой дверь, выглянула еще раз. Аксели точно так же оглянулся у наружной двери и они еще с минуту смотрели друг на друга. Элина снова залилась краской, и на лице ее появилась смущенная улыбка, как давеча в постели. И опять у нее вырвался тот же странный смешок. Аксели даже передразнил ее:
— Хе-хе-хе...
Наконец они расстались.
Выйдя во двор, Аксели услышал звяканье цепи. Из-за угла выглянула коза и остановилась как вкопанная, с недоумением глядя на Аксели. Тряхнув головой, она вопросительно мекнула: мол, кто это пожаловал сюда и зачем?
Аксели добродушно осклабился. Подняв с земли какой-то колышек, он швырнул им в козу:
— Ишь бородатый черт... Будет тебе мекать!
Коза едва взглянула на пролетевший мимо колышек и, видя, что Аксели уходит, пошла за ним, насколько ей позволяла цепь. Цепь натянулась, и она встала, склонив голову набок, и, глядя вслед уходящему, снова заблеяла, как бы утверждая, что знает что-то.
— Держи, козочка, язык за зубами. Помалкивай!
Парень, смеясь, поглядел на свои босые ноги, затем осмотрелся, не идет ли кто по дороге, и быстро скрылся в ольшанике.
Лето стояло жаркое. Хотя рабочие дни были тяжелы и долги, молодые люди все же умудрялись иногда и в будни по вечерам уворовать время для короткого свиданья Весной, до обручения, Элина, бывало завидев встречных, отскакивала от Аксели на другую сторону дороги. Теперь же, наоборот, она лишь крепче прижималась к жениху, кивая знакомым словно из надежного укрытия.
Обыкновенно Аксели встречал ее у магазина, и оттуда они отправлялись куда-нибудь гулять — чаще всего на берег озера. Аксели, уже не смущаясь людей, спокойно дожидался ее у коновязи перед магазином. От старой торппы Лаурила не осталось ничего, кроме амбара. Все другие постройки разрушили, и на месте избы стоял магазин, бревенчатые стены которого были выкрашены красной охрой, а двери и окна — светло-желтой. Во дворе находилась коновязь, уже изрядно изгрызенная конскими зубами. Неподалеку стояли бочки с керосином. Его резкий маслянистый запах смешивался с запахом конской мочи и тухлой селедки.
Обычно лавочник выходил на крыльцо и приветствовал Аксели с какой-то многозначительной шутливой любезностью. Лицом он не был похож на своего брата. Говорили, что он весь в отца, старого Теурю, известного бабника, который даже в преклонных летах вечно норовил похлопать по заду каждую батрачку, стоило лишь ей наклониться. Результатом такого похлопыванья и явился третий сын старика — Кустаа-Волк, которого, правда, законные сыновья не признавали братом.
Странно было видеть, как этот лавочник, сын могучего Теурю, заискивающе говорил с бедняками-покупателями: