Правда, в какой-то мере ему приходилось уделять время и пробсту. Например, порой старик, щурясь, вглядывался в опушку леса и спрашивал как бы сам себя:
— Что же это там?.. Неужто лиса?
Тогда Юсси отрывался от работы и объяснял:
— Нет, это наша телка.
— Вот как! Вот оно что... А я-то... Как же это мне померещилось?.. Глаза все слабее становятся. Да. Старость подходит. Старость подходит...
— Да уж... Оно конечно... уж так... Это точно.
— Видно, уж так... А тебе сколько лет?
— Тридцать исполнилось.
— Вот как... Тебе шел одиннадцатый, когда ты попал в пасторат. В те трудные годы... В первый голодный год, помнится... И с той поры уже минуло двадцать лет. О-хо-хо! Ты помнишь то время?
— Конечно. Хорошо помню. И как много навалило снегу — мне до подмышек доходило... И как я нашел мертвецов у дороги... Вижу, пестрая тряпка лежит в снегу, а это оказалась женщина с ребенком. Оба мертвые...
— Да, ужасные времена. А вот уже двадцать лет прошло. Да-а. Так-то вот годы уходят... уносятся в вечность... или бог их знает куда.
— Это уж так... они того... уходят... конечно.
Мотыга мерно подымалась и опускалась, и говорил Юсси в такт движению, не останавливаясь. Пробст надумал уходить и встал, но, видимо, он поднялся слишком быстро, как как вдруг ухватился за березку и опять сел.
— О-хо-хо!.. Что это?
Держась за сердце, старик тяжело дышал. Юсси подошел к нему и нерешительно спросил:
— Заболели, господин пробст?
— Не-ет... Ничего. Просто голова закружилась. И вот здесь, около сердца... С чего бы это?.. Поел, наверно, лишнего.
Но вид пробста никак не вязался с небрежным тоном его слов. Глаза его избегали взгляда Юсси, в них появилось странное, застывшее выражение.
— Может, помочь вам, господин пробст?
— Да ладно, я и сам... А то, пожалуй, проводи немножко...
Юсси взял пробста под руку и помог встать. Ему было неловко вести под руку человека, на которого он привык смотреть с почтительного расстояния и чуть ли не со страхом. Юсси было даже стыдно, что вот он ведет пробста, поддерживает его. Приступ, видимо, уже кончился, но идти, опираясь на Юсси, было все же гораздо легче, и пробст не отпускал его. И вот Юсси едва не на себе тащил старика, бессильно повисшего на его плече. Юсси был поражен тем, что пробст оказался всего-навсего рыхлым, беспомощным стариком. Он только теперь с удивлением заметил, что у пробста при большом и тучном теле были несоразмерно маленькие ноги с носками, обращенными внутрь; одутловатые жирные щеки, заросшие бакенбардами, тряслись, как студень, а на губе поблескивала капелька слюны.
Юсси испугался этих своих открытии. Но у него само получалось так, что он невольно приглядывался. Ничтожными казались теперь и слова пробста, перемешанные со вздохами и звучавшие как-то праздно, бесцельно. Пробсту, видимо, казалось неловким молчать, только потому он и говорил.
Юсси не пришлось тащить пробста до самого дома. На половине дороги старик сказал, что чувствует себя лучше и дойдет сам. Юсси еще долго глядел ему вслед, пока не убедился, что пробст действительно сумеет дойти. Когда старик скрылся за поворотом, Юсси вернулся на свое поле. Пробст в глазах Юсси вдруг словно сошел с пьедестала и стал просто человеком, более того — человеком больным, старым, который может в любую минуту умереть. Вместе с этой мыслью впервые пришла тревожная неуверенность. До сих пор Юсси избегал думать о том, что земля ему не принадлежит. Теперь он это почувствовал. Земля принадлежала даже не пробсту, а приходу. Слова и обещания пробста, хоть и записанные на бумаге, имеют силу лишь при нем. Будущего приходского священника они ни к чему не обязывают.
Едва возникнув, эта мысль стала терзать его, как заноза. Снова взявшись за мотыгу, Юсси вдруг ощутил, как она тяжела. Работа ему опостылела. Но постепенно сознание невольно начало строить мостики для надежды. Что, если бы он накопил денег и в один прекрасный день взял да и выкупил эту землю? Что, если бы ее продали ему? Он в известной мере возлагал надежду на это; ведь приходскую землю все-таки легче купить, потому что никто лично не заинтересован в ней! Почему бы хозяевам прихода и не продать ее?
Сначала эта мысль была лишь соломинкой, за которую хватается отчаяние, но понемногу она стала давать ростки. И превратилась в некий заветный план, правда не подлежащий оглашению, но способный служить опорой в минуту неуверенности. Да почему, собственно, новый священник станет его притеснять? Однако твердой уверенности не было, и душу Юсси стал точить скрытый червь.