— Перестань верещать сейчас же, не то худо будет!
Юсси не любил оставаться за няньку, но все же частенько ему не удавалось этого избежать, так как Алме приходилось отлучаться из дому по делам. К счастью для Юсси, никто не видел, как он возится с ребенком. Он, например, никогда не был хорошим певцом, но к чему не прибегнешь в крайности? И если Аксели слушал все-таки колыбельные в его исполнении, то, вероятно, лишь потому, что звуки эти были совершенно ни на что не похожи. Особенно боялся Юсси брать ребенка на руки, а уж если брал, то держал его очень неловко, думая только о том, как бы не уронить. Когда возвращалась Алма, он отдавал ей сына с такой радостью, словно избавился от величайшей напасти.
Летом мальчика брали в поле. Его оставляли в корзине где-нибудь неподалеку и то и дело подбегали посмотреть на пего, чтобы, не дай бог, змея не заползла ему в рот, к через рот и в самое сердце — ведь и такие случаи, говорят, бывали...
Как только управлялись с полевыми работами, постройкой изгородей, уборкой сена и прочими неотложными делами, брались опять за расчистку новой земли. Юсси копал канавы, Алма работала мотыгой. Полосы на берегу ручья становились все длиннее, а расчистку болота все откладывали, потому что прежде всего нужна была земля под хлеб, а суглинистые берега ручья хорошо подходили для этой цели. Ближе к лесу попадались пни, и корчевать их надо было вдвоем. А когда сил не хватало, впрягали Лийсу. У лошади, как и у хозяйки, сын был тут же в поле: жеребенок Лийсы — вылитая мать — бродил около нее на своих неловких, еще шатких ногах.
Здесь же и отдыхали после обеда, так как Алма для экономии времени приносила в поле заранее приготовленный обед. Семья садилась за трапезу где-нибудь в тени, и Лийсу с жеребенком отпускали попастись невдалеке. Разносолов не было, и ели молча. Когда же доходило до последних кусочков, Юсси вытирал губы:
А это ты доешь... Мне больше не хочется.
— Нет, доедай ты... Мне довольно.
— Ешь, ешь... Не нести же домой этакую малость!
Оба уговаривали друг друга, пока Юсси не начинал сердиться, и тогда Алма уступала. Потом Юсси ложился отдохнуть часок, а Алма сидела с ребенком на руках, приклонясь к дереву, и смотрела перед собой, словно о чем-то мечтала. От работы она постарела. Загорелые, опаленные солнцем щеки, еще недавно нежно-округлые, стали грубее и жестче. Прозрачная белизна полной груди, которую мяли пальцы ребенка, составляла резкий контраст с чернотой кожи над вырезом рубахи. От работы мотыгой шея покрывалась землистой пылью, и ручейки пота, стекая, оставляли на ней полосы.
О чем грезила Алма? Да ни о чем. Глаза ее, конечно, видели окружающее, но это не вызывало у нее никаких мыслей. Все тело ныло в сладкой истоме. В такие минуты Алма уходила в себя. Слушая тишину летнего полдня, она отдавалась покою, каким дышала вся природа. Вон там через болото пролегла канава, земляные насыпи по ее сторонам уже густо поросли травой. По краю болота виднелись ярко-зеленые полоски овса, по другую сторону канавы ширилось ржаное поле, а тут, вокруг Алмы, раскинулось корчевье с вывернутыми пнями, с недорытыми канавами и кучами торфа. Изгороди вокруг полей сверкали белизной, и только на самых старых участках жерди уже потемнели от солнца и дождей. Строения торппы стояли особой группой у опушки леса, и Алме видно было со своего места, что там нет ни живой души. На всем лежала ленивая полдневная тишина, нарушаемая лишь сонным жужжанием мух, да временами слышно было, как, отгоняя слепней, Лийса била копытом о землю. Жеребенок Вилппу, набегавшись, улегся в траву. Вдали, за оградой, паслись коровы с телятами. Сынишка сосет уже лениво: то совсем перестанет, то снова примется чмокать, но, видно, ему это надоело. Маленькая ручонка уже обращается с грудью, как с игрушкой,— все норовит ущипнуть ее.
Вот мальчуган и совсем перестал сосать и оттолкнул грудь. Мать очнулась от задумчивой дремоты и взглянула на малыша с нежной улыбкой. Аксели уставился на нее смешным, словно испытующим взглядом, а заметив улыбку матери, скривил рожицу в уморительной гримасе, запрыгал, замахал ручонками, радостно восклицая: