— Но надо выправить бумагу, прежде чем он догадается об этом.
Шел сентябрь 1884 года. Опустилась темная ночь. Избушку обступила густая, недвижная тишина. Она припала к окнам, прислушиваясь и завидуя счастью двух людей. И за что им такое счастье?
II
Еще не занялся сырой и туманный сентябрьский рассвет, когда Юсси с мотыгой и лопатой вышел из дому. Час подумаешь — неделю работы сбережешь. Юсси долго стоял над оврагом и думал. Он уже представлял себе все до мельчайших подробностей. Ведь творец сначала создает мысленный образ, а уже затем воплощает его. Юсси в последний раз мысленно сравнивал то, что есть, с тем, что будет, как бы измеряя путь, который нужно пройти. Дикую стихию следовало преобразовать согласно разумному замыслу. И вот судьба привела к болоту человека и сказала: «Он сделает».
Он взял тяжелую деревянную с железной оковкой лопату и спустился в овраг, туда, где кончались «пороги». Поставив лопату, он нажал всей тяжестью тела и сразу вогнал ее в землю, прошептав:
— Вот так и... нач...нем.
Так это и началось. Весь в глине, мокрый от пота и нескончаемого дождя, Юсси рыл на дне оврага канаву, углубляя ручей и подбираясь к «порогам». Он рыл и рыл, пока не дошел до валунов. Тут уж, как говорится, одними плечами не возьмешь, надо, чтобы и на плечах кое-что было. Но Юсси смекалки не занимать. Он приспосабливал жерди, делал рычаги да скаты и с их помощью выкатывал наверх тяжелые валуны. А когда попадалась неподъемная глыба, обкапывал ее кругом, и она уходила глубже в землю либо сползала в сторону.
Силы на то, чтобы ворочать камни, у Юсси хватало. Он не родился великаном, но был, что называется, крепко сколочен, а главное — в этом кряжистом, жилистом теле обитал могучий дух, умевший выжать из него все, что только можно. Когда же напряжение достигало предела, когда каждая мышца трепетала, отдавая последний остаток силы, а требовался еще рывок, то из какого-то чудесного тайника вдруг появлялись новые силы. Глаза Юсси застилала тусклая неподвижная пелена, губы сводила судорожная гримаса, в которой было что-то жестокое,— и камень выкатывался наверх.
Около полудня он делал передышку, снимал с сука котомку с провизией и садился обедать. В котомке был хлеб, кислое молоко да кусок соленого леща величиной с пол-ладони) Рыба лежала в берестяной масленке, как особое лакомство. Алма, конечно, могла бы раздобыть и маслица. по едва она намекнула на это, как между бровей мужа легла суровая складка. Даже кислое молоко в синей, толстого стекла бутылке и то разбавлялось водой. Потому, что Юсси был скуп. Таким он был всегда, а теперь и подавно нужно будет экономить во всем — ведь на болото придется затратить годы тяжелого труда, ничего за это не получая. Зато черного ржаного хлеба в котомке было вдоволь, и Юсси ел его, не жалея. Не оттого что не ценил хлеба, а просто он знал: иначе не вытащить ему валунов со дна оврага. За едой он все думал о том, сколько сделано, сколько остается сделать и сколько уже съедено запасов. И при этом особенно горько, мучительно обидно было сознавать, что люди судачат о его скупости. Он знал, что над ним втихомолку посмеиваются. Впрочем, никто не хотел его всерьез этим обидеть — смешная скупость Юсси казалась людям только лишней примечательной черточкой его характера. А он был человеком известным в этих местах. Например, он славился как работник, сравняться с которым было бы честью для каждого. Еще знали, что Юсси хоть и покладист, но уж если рассердится, то шутки с ним плохи. Это доказал один случай. Как-то они попробовали втянуть его и драку. Парни повздорили на большаке с жителями соседней деревни, пошумели, намяли бока друг другу, после чего обе толпы разошлись.
Юсси, ни о чем не подозревая, шел из села, как вдруг ватага чужих парней преградила ему дорогу. В драке он не участвовал, но раз он был из Пентинкулма, соседи решили поколотить и его. Юсси, почуяв недоброе, поднял с обочины кол и пошел напрямик. На него бросились двое, но, получив сокрушительные удары, свалились на землю. Юсси, бледный, с трясущимися губами, мог наконец пройти свободно. И тогда он заговорил, запинаясь, но в его дрожащем голосе звучало что-то внушавшее уважение:
— Я... никому... ничего... Но и меня не троньте.
В юности, когда ему не было и двадцати, он порой любил погулять: раза два его даже видели пьяным. Но это у него скоро прошло. Юсси давно уже остепенился, забыл и думать о развлечениях, работал изо всех сил и уже поэтому стал одинок. Он ни с кем не водился, ни с кем не дружил. Вот и теперь, подавляя горькие мысли, он на все насмешки окружающих упрямо отвечал: