Но вот вернулась мама, и он отпущен на волю. Как легко делать речки из луж — стоит только прорыть каблуком канавку. Но это занятие пришлось оставить, потому что распахнулась дверь и мама крикнула:
— Не смей пачкать сапоги! Вылезай из лужи!
Аксели подчинился. Потом он пошел по дороге в сторону большака и пастората. Дверь риги была открыта, но заглянуть в ее черный провал было страшновато. В ригах водятся привидения, потому что туда кладут покойников. Правда, в их риге никогда не лежал покойник, но все-таки рига есть рига. За нею начинается ельник, где живут сороки. Пускай бы Кустаа-Волк перестрелял их, чтобы не трещали, чем так шататься по лесам со своим ружьем.
Он однажды застрелил волка и оттого получил такое прозвище. Где он его подстрелил? Неизвестно. Но ему пришлось побывать где-то далеко, на Кудыкиной горе. Аксели не знал, что это за Кудыкина гора такая и где она находится. Но слышал, что туда телят не гоняют и небо там решетчатое.
Он шел и шел по дороге, рассматривал следы своих сапог на свежерассыпанном песке. Песок рассыпал по дороге отец. Он заранее, еще зимой, привез его и свалил вдоль обочины одинаковыми горками. Эта дорога ежегодно доставляла отцу много хлопот и все еще не была как следует готова. Недаром отец любит повторять пословицу: «Работая, работы не кончишь». И в пасторате он должен отрабатывать три дня в неделю — из них два дня с конем. Л в парной упряжке Вилппу всегда достается тянуть одному, потому что пасторатский конь—бездельник, каких мало. Бедняжка Лийса издохла, вернее ее прикончили, гак как она была слишком стара, а мама не хотела ее продавать. Отец, конечно, все равно продал бы, да никто не давал за нее ни гроша. Из шкуры Лийсы сделали Аксели сапоги.
Мальчик сошел с дороги и остановился. Он не смел идти дальше, так как ему строго-настрого было наказано: За Маттину елку — ни шагу!» Под этой елкой заснул нищий Матти, а потом его увезли на лошади в село, и он там помер. Аксели смутно помнил Матти. Старик несколько раз к ним заходил, потому что был земляком отца.
Послышался стук таратайки. Отец закончил отработку н пасторате. «Там о яровом севе пока и не помышляют, потому как пробст тяжко болен, а руустинна[12] дела не знает». И еще отец сказал, что приказчик «чешется». Аксели не понял, что это значит, но в голосе отца было презрение. Отец не хочет ввязываться в эти дела, потому что не знает, как тут вообще все обернется».
Когда показалась лошадь и повозка отца, Аксели встал v обочины и замер. Весело бежать навстречу отцу нельзя. Вообще он побаивался отца, потому что тот мигом мог рассердиться. Поравнявшись с ним, отец остановил лошадь:
— A-а... Хочешь прокатиться?
Голос отца звучал спокойно, но лицо его было сурово. Аксели влез в таратайку и уселся рядом с отцом. Отец дал ему вожжи, но вдруг заметил рукавицы и спросил возмущенно:
— А рукавицы зачем у тебя? Нынче руки и так не озябнут.
Аксели опустил глаза и ответил едва слышно:
— Мама дала.
Отец ничего не сказал на это, и на минуту воцарилось неловкое молчание. Удовольствие держать вожжи было отравлено. Вилппу, чуя стойло, бежал легкой размашистой рысью, и таратайка раскачивалась так, что можно было вывалиться, если не держаться рукой за сиденье.
— Вот он и помер, — задумчиво произнес отец.
— Та-ак, — ответил Аксели.
— Увидим, что-то теперь будет.
Сын не отвечал ничего, так как понял по тону отца, что тот и не ждет ответа. Миновав ригу, они подкатили под окно, в котором виднелась голова Алекси. Отец дал Аксели править до конца.
— Ну, а теперь как?
Мальчик потянул вожжи на себя, откинувшись назад всем телом, потому что длины рук ему не хватало, и завернул коня таким образом, чтобы повозка задом подошла к воротам каретника. Отцовская рука несколько раз беспокойно протягивалась к вожжам, но ее вмешательства не потребовалось. Теперь оставалось самое трудное: въехать задом в каретник.
— Назад... Вилппу, назад!
Это сошло не так гладко, потому что Вилппу, пятясь, старался завернуть повозку. Все же въехали, не задев ворот.
— Вот так... Только вожжи надо держать крепче, чтобы сразу осадить коня, если завернет не туда.
Аксели мужичком соскочил с повозки. Отцовская похвала прибавляла ему солидности, и он, обойдя лошадь, стал распрягать с другой стороны. Освободив оглоблю, он не бросил ее, а изо всех сил старался опустить плавно: пусть отец убедится, что он, Аксели, тут не просто для видимости. Затем отец снял с коня упряжь, и Вилппу сам пошел в конюшню. Он громко фыркал и встряхивал гривой, нюхая землю, но валяться не стал. Они пошли за ним, и, пока отец привязывал повод, Аксели напоил коня.