Мы останавливаемся у нижней ступеньки на другой стороне песчаного холма. Вокруг собралась горстка — около пятнадцати? — людей. Я узнаю брата Пейсли, Шейна и Сиенну, но все остальные, играющие в волейбол, для меня загадка.
Игра идет по принципу «мужчины против женщин». Мужчины носят чиносы приглушенных розовых, голубых и зеленых цветов и белые поло. Женщины носят платья из льна и люверсов и огромные солнцезащитные очки.
Я бросаю взгляд на Пейсли.
— Что, во имя Vineyard Vines[xlvii], здесь происходит?
Она разражается смехом.
— Я забыла тебе сказать? Ральф Лорен отменил твою съемку. Его заменил Vineyard Vines.
— ХА-ХА, умираю со смеху.
Мы перебираемся на теплый песок и кладем вещи на один из углов огромного светло-голубого с белыми вкраплениями пляжного одеяла. В противоположном углу стоит холодильник, из которого торчат бутылки с водой, банки с газированной водой, вином и пивом.
Игра приостанавливается. Шейн представляет своих шаферов, ни одного из которых у меня нет ни малейшего шанса запомнить, кроме Тега, потому что это может быть и Скутер.
Тег, с вьющимися песочно-каштановыми волосами, которые спадают ему на глаза, сообщает мне, что он брат Шейна, а также шафер. Узнавание вспыхивает, когда он замечает Пейсли. Его худощавое тело отклоняется назад, руки раскрываются для объятий.
Приветствие Пейсли теплое, искреннее. Они проводят несколько минут в общении, пока Сиенна знакомит (скорее, заново знакомит) меня со своими подружками невесты. Я узнаю их по девичнику, и, если судить по блеску в их глазах, они тоже меня помнят. Должно быть, Сиенна издала для них один и тот же запрет, потому что никто из них не называет меня Клейном-стриптизером.
Мы присоединяемся к игре в волейбол на следующем переходе. Пейсли удивляет меня тем, что она чертовски хороша. Только позже, когда мы сидим и смотрим, как солнце опускается за горизонт, я узнаю, что она играла в волейбол в старших классах.
Позади нас Спенсер кричит на тройняшек, которые присоединились к нам с опозданием. Пейсли смотрит на них через плечо, наблюдая. В кругу семьи она ведет себя по-другому. Внимательно. Осторожно. Почти как курица-наседка. Это не та непринужденная и веселая Пейсли, которую я знаю, с дерзким языком, которая любит легкомысленно посмеяться. Семейные отношения могут быть сложными и многослойными, и семья Ройсов сумела разжечь мое любопытство.
Почему Пейсли осторожна, напряжена и слишком сговорчива со своей семьей, но при этом охотно говорит мне, когда ей что-то не нравится?
Наши плечи почти соприкасаются, поэтому, когда она отводит взгляд от Спенсера, он останавливается на мне. Уголки ее глаз смягчаются, слегка морщатся, и я верю, что теплый взгляд в ее глазах — это благодарность.
Я обнимаю ее, кончиками пальцев проводя по той части руки, которая остается обнаженной из-за топа. Она моргает, и я думаю, не вспоминает ли она то, что было раньше в ванной. Я думал об этом по меньшей мере дюжину раз, так много, что начал отвлекаться. Я пропустил свой вклад в подачах, пасах и отбивании мяча в игре ранее, потому что мои мысли были в другом месте. У нас был неудачный первый поцелуй, который нужно было компенсировать, но разве это все? Нужно ли было Пейсли издавать эти маленькие звуки наслаждения? Тереться о мой живот? Цепляться до последнего и отдавать сто десять процентов себя этому поцелую?
Мои пальцы на ее руке поднимаются выше, огибают ее плечо, забираются в волосы и пробегают за ухом. Она склоняется к моим прикосновениям, зарываясь в моей руке. Ее глаза закрыты, ресницы прижаты к щекам. Она словно потерялась в этом моменте, в моих прикосновениях, в том, что она чувствует.
— У нас есть зрители, — бормочет она.
Ее слова вырывают воздух из моих легких. Какой дурак. А я-то думал, что она просто наслаждается мной. Но это не так. Это спектакль. А тот поцелуй в ванной? Это было не более чем любезность, проявленная к нашему прошлому.
— Точно, — я уставился на волны. — Дай мне знать, когда никто не будет смотреть. Я перестану к тебе прикасаться, — в моем голосе есть нотка резкости. Это не грубость, но и не теплота и пушистость. Твердость, наверное. Это все, что я могу сейчас сделать.
— Обязательно, — шепчет она, глаза по-прежнему закрыты.
После этого Шейн подзывает меня к себе. Он стоит в полукруге со своими шаферами и держит в руках бутылку первоклассной текилы. Он протягивает ее в знак предложения, и я уже готовлюсь отказаться, но он говорит:
— Почему бы тебе не стать нашим барменом, Клейн? Разве не этим ты сейчас занимаешься?
Мне не в диковинку, когда наглые парни из студенческого братства ведут себя как дураки. Это просто еще один пятничный вечер в «Упрямой дочке». Фокус в том, чтобы смотреть на них как на обыденных и скучных людей, а затем нанести на этот взгляд тонкую пленку презрения.
— Среди прочего, — отвечаю я.
— Например, моей бывшей, — говорит он, подмигивая и улыбаясь так, будто у нас есть общий секрет. Остальные мужчины (термин использован неточно) хихикают и охают, как будто Шейн завуалированно оскалился.
Шейн меня не знает. Следовательно, он не в курсе, что я никогда, ни за что не потерплю, чтобы кто-то так отзывался о женщине подобным образом, предполагая, что она — это то, чем мы «занимаемся».
Я стою достаточно близко к Шейну, чтобы положить руку ему на плечо и отвернуть его от его группы, пока он не встанет к ним спиной.
— Шейн, — я крепче сжимаю его плечо, вдавливая большой палец в его плоть, пока он не гримасничает. — Если ты еще раз заговоришь о Пейсли в таком тоне, я сделаю тебя евнухом. Сомневаюсь, что после этого Сиенна будет проявлять к тебе интерес, — я мог бы смягчить свою угрозу солнечной улыбкой, но не хочу.
— Бро, — говорит Шейн, принимая радушный тон. Но я не упускаю момент дрожи с его стороны. — Я не знаю, что означает это слово, но я понял, о чем ты.
— Повеселись, пока будешь искать его позже вечером, когда останешься один, — я дважды шлепаю его по спине, сильно. — Наливай сам себе текилу.
Пейсли стоит рядом с костром, крепко держа прозрачный пластиковый стаканчик, наполовину наполненный вином. Пламя освещает переднюю часть ее тела, согревая ее черты, подчеркивая ее изгибы. Она наблюдает а моим приближением, и я не замедляю шаг. Я иду прямо к ней, заключаю ее в объятия и откидываю ее голову назад. Затем я целую ее, и да, это показуха, но под поверхностью этого спектакля я целую ее, потому что не могу представить, как можно не прижаться к ее губам. Потребность обладать ее ртом, предъявлять свои права — это что-то сырое и животное.
Да, у нас фальшивые отношения. Нет, Пейсли не моя.
Но, черт возьми, она точно не принадлежит никому другому.
Мир рушится в одно мгновение. Океанские волны превращаются в белый шум. Болтовня прекращается. Рот Пейсли немедленно отзывается. Она целует меня в ответ, не уступая мне в напоре и интенсивности. Я не пробую ее на вкус языком, но позволяю своему рту задержаться на ее губах и шепчу:
— Это был наш второй лучший поцелуй.