РАИСА БЛОХ. «ЗДЕСЬ ШУМЯТ ЧУЖИЕ ГОРОДА…» (Собрание стихотворений)
Виктор Леонидов. Предисловие
Сколько людей и в России, и за границей согрел этой песней Александр Вертинский. Только стихи не его, хотя он их и сделал бессмертными. Это — строки Раисы Ноевны Блох.
До сих пор слова «русский поэт» воспринимаются многими как некий символ мученичества. Если поэт не пострадал, то до настоящего стихотворца ему далеко. И по этим меркам Раиса Блох заплатила по полному счету своей страшной эпохе. Сначала — эмиграция и невероятная, исступленная тоска по России. Затем — смерть дочери на руках и гибель в газовой камере.
Она родилась в Петербурге 17 сентября 1899 года в семье известного юриста Ноя Львовича Блоха, а после его смерти жила у брата, весьма приметного в литературных и театральных кругах критика и издателя Якова Блоха. С детства проявились ее способности к языкам. «…Рая была высокая, неуклюжая, некрасивая девочка, с толстыми руками без запястий, и без щиколоток, черный гладкие волосы, нос утиный, свежие черные глаза. Уже тогда была восторженна так, что другим бывало неловко… До 9 лет жила дома и ничему не научилась, едва умела читать. Потом поступила в Таганцевскую гимназию, всегда была первой, особенно по истории, литературе…» — вспоминала хорошо знавшая ее журналистка и переводчица Евгения Каннак[1]. Затем Раиса поступила историческое отделение факультета общественных наук Петроградского университета. Ее основным педагогом стала Ольга Антоновна Добиаш-Рождественская, одна из самых известных российских, а потом и советских медиевистов. Именно она привила Раисе Блох вкус к работе со средневековыми рукописями. Впоследствии история средневековья стала для Раисы Ноевны основной профессией и главным заработком на жизнь.
Но главной страстью ее жизни была поэзия. Как и у многих других, одаренных и ярких, любивших литературные студии и забивавших до отказа залы на поэтических вечерах в голодном и ледяном Петрограде. Она стала посещать переводческую студию Михаила Лозинского. Глубокое чувство к этому замечательному человеку сохранилось у нее на долгие годы. Раиса Блох часто называла себя «одним из лозинят»[2]. «Раиса Блох была на редкость мила и симпатична — ее все любили», — писала впоследствии Ирина Одоевцева[3].
Вместе с другими учениками Лозинского Раиса Ноевна приняла участие в коллективном переводе книги французского поэта Ж.М.Эредиа «Трофеи». Надо сказать, что ждать выхода в свет этой работе пришлось полвека, и лишь в 1973 перевод «Трофеев» был издан в серии «Литературные памятники».
В 1920 произошло событие, мало повлиявшее на внешнюю канву ее жизни, но ставшее одним из самых дорогих воспоминаний. Она была принята в Петроградское отделение Всероссийского Союза поэтов, главой которого был сам Александр Блок. При решении между членами «приемной комиссии» состоялся следующий разговор:
«Лозинский: …Я бы высказался за принятие. В стихах Раисы Блох есть лиризм, есть несомненный песенный строй.
Гумилев: Согласен с М.Лозинским.
Блок: Разумеется, и я согласен. Только что они будут делать, собравшись вместе, такие друг на друга похожие бессодержательностью своей поэзии и такие различные как люди.
Кузмин: Я согласен вполне с мнением о принятии, а делать они будут, вероятно, то же, что и все другие» [4].
Поясним, что речь шла о многих других кандидатах в Союз поэтов, которые, в отличие от Блох, удостоились далеко не столь быстрых рекомендаций о принятии.
Наверное, не стоит лишний раз пояснять, какая была в то время жизнь. Она побывала в тюрьме короткое время, возила по снегу санки с академическим пайком, работала в Отделении искусств Публичной библиотеке в Петрограде, до нашего недавнего времени носившей имя Салтыкова-Щедрина. И сохраняла свой восторженный взгляд на мир, который пресек расстрел Гумилева. Подобно многим другим, выехала по командировке в Берлин, чтобы уже не возвращаться. По предложению Добиаш-Рождествеской в июне 1922 года недавно принятая на работу сотрудница Исторического института при Петроградском университете Раиса Ноевна Блох была направлена в Германию для работы в архивах и библиотеках.
Уже после ее отъезда в «Госиздате» в 1923 увидела свет книга Карло Гоцци «Сказки для театра». Титульный лист украшали имена и фамилии переводчиков — Михаил Лозинский, Яков Блох, Раиса Блох. А в 1924, уже в Германии, в переводе Раисы Блох и В.И. Ракинта вышла комедия Николо Макиавелли «Мандрагора».
Жизнь в Берлине во многом стала продолжением жизни в Петрограде. То же сочетание научной работы и поэзии. Только уже не было рядом любимых набережных и мостов. «Мне был отчизной город белый», — напишет она спустя несколько лет.
Раиса Ноевна заканчивает берлинский университет, защищает диссертацию «Монастырская политика Льва IX в Германии», начинает работать в группе одного из ведущих европейских исследователей средних веков профессора Бракмана. «Она посвятила себя средневековью, кухонной латыни», — свидетельство еще одного мемуариста русской эмиграции, литератора Александра Бахраха[5]. «Кухонная латынь» действительно, была более чем необходима, ведь группа Брахмана работала в знаменитом издательстве «Monumenta Germaniae Historica», продолжавшем монументальную научную традицию высокопрофессионального издания древних немецких исторических источников.
Но поэзия, поэзия по-прежнему оставалась главной для нее. Берлин вскоре перестал быть похожим на столицу русской литературы, какой он по праву считался в самом начале двадцатых. Спасаясь от инфляции, русские писатели уезжали: кто в Париж, кто назад, в уже Советскую Россию. Но жизнь продолжалась, и одним из «родников» русской поэзии в Германии стал поэтический кружок «тридцати», который возглавил будущий муж Раисы Михаил Горлин.
«Миша Горлин — очень маленький, пухлый, с мелкими чертами лица и вьющимися, довольно светлыми волосами. Глаза у него хорошие — серые, умные, с длинными ресницами: он был пухлый как девочка… Он был на 11 лет моложе и на голову ниже ее. В остальном они прекрасно дополняли друг друга: он был растяпа и лентяй, она — энергичная и твердая, упорная»[6].
Насчет «растяпы» — здесь, наверное, Евгения Каннах была в чем-то права: слишком незащищенным от жизни воспитали его родители, долгое время бывшие вполне состоятельными.
Так, они боялись подпустить сына к велосипеду. Впоследствии это стало одной из косвенных причин его гибели. Но лентяем его называть не стоило. Диссертация Михаила о Гоголе и Гофмане потрясла многих литературоведов. «Он даже пытался реконструировать задуманную Гоголем комедию «Владимир третьей степени», работая над этим с той тщательностью с какой музейные реставраторы стараются собрать воедино уцелевшие черепки какой-нибудь античной вазы»[7]. Это — снова слова Бахраха.
Еще он писал белые стихи о романтически странах и сказочных животных и своей фантастичной и детской любовью к литературе заражал многих. Кружок его посещали не только молодые русские поэты, но и, например, вполне известный к тому времени Владимир Набоков, писавший в Германии под псевдонимом Сирин.
Так и продолжалась жизнь. Стихи, кропотливая работа и тоска. Тоска по Петербургу, с такою силой прозвучавшая на страницах ее первой книги стихов «Мой город», вышедшей в 1928 в берлинском издательстве Якова Блоха «Петрополис».
1
Канак Е. Верность. — Воспоминания, рассказы, очерки. — Париж.: YMKA-PRESS, 1992 — С. 161.
2
Воронова Т.П. Раиса Блох — русская поэтесса и историк западного средневековья. // Проблемы источниковедческого изучения истории русской и советской литературы. — Л., 1989 — С.58.