Около одиннадцати к школе зарулил чахлый ПАЗик с черной полосой по борту и табличкой «Ритуальные услуги» под ветровым стеклом.
Задние двери распахнулись, из них выскочили дядьки с табуретами и побежали в центр двора; табуреты установили буквой Т и снова убежали. Открылась передняя дверь, на улицу стали выходить люди в черном.
Разговоры разом смолкли, наступила тишина, какой не бывает на городской улице рядом со школой. Только ветер шумел верхушками старых тополей, хлопал надорванным краем линялого транспаранта «Добро пожаловать в мир Знаний» и разносил обрывки фраз людей из автобуса.
- Стульев надо, Веру с Пашей посадить…
- Портрет кому?
- Витя! Витя, придержи…
- Захвати там… Да-да, за чехлом!
Гроб, однако, вынесли тихо и без лишней суеты установили на табуреты. Кто-то приволок из школы стулья, усадили мужчину и женщину. В мужчине Сашка узнал вчерашнего нелепого бегуна. В изголовье стал Ромка Фомин из седьмого «Б». В его руках был нецветной портрет с лентой через уголок. Неудачно встал этот Фомин, никак не разглядеть лица на снимке!
Наконец все как-то устаканилось, и на первый план вышел директор. Длинный, в толстых очках, он долго не мог справиться с кнопкой на микрофоне. К нему проскользнул трудовик, щелкнул пальцами, и сразу над собранием прогремело:
- Кхм…
Директор прокашлялся, развернул бумажку и начал:
- Товарищи! Сегодня мы со скорбью в сердцах прощаемся с нашим учеником и товарищем Денисом Гурцевым…
Гурцевым.
Гурцевым!
Гурцевым! – зазвонили колокола под куполом.
Сашка огляделся, его окружали серьезные лица одноклассников.
- Кого? – тупо спросил он у Сереги Дмитриева.
Тот скосил глаза и шепнул:
- Гурцев… - и потом прошевелил губами, - глухая тетеря…
- Гурцев? – ошеломленно повторил Сашка.
Толстая Светка Разводова одним движением руки вырвала его из строя, оттащила за спины ребят и зашипела:
- Чо ты орешь? Чего тебе не ясно? Денис Гурцев из седьмого «Б», понял? Он с дружками уже неделю копал песок на обрыве. Хотели подземные ходы сделать и играть в партизанов, как в катакомбах! Чтобы лазать из одного коридора в другой. Берег теперь обнесут забором, чтоб никто больше не лазал, чтоб никого не убило…
- Гурцева не могло убить, я с ним дрался вчера. - убедительно сказал Сашка.
- Кто? Ты? Почему не могло? Почему дрался? – заинтересовалась Разводова.
Но Сашка не мог объяснить, почему не могло убить именно Гурцева, он лишь растерянно смотрел на подрагивающие щеки Разводовой. На короткий миг вспыхнула в груди и тут же угасла жгучая обида на врага, так ловко избежавшего справедливого возмездия, а вместо обиды, в том самом солнечном сплетении, исподволь зародилась предательская легкость, и гадкая подлая радость вытеснила тревогу и страх. Сашку бросило в жар, он мучительно покраснел, выпалил вибрирующим щекам Разводовой: «Дура!» и быстро отошел за ближайший тополь.
Кулак, в котором он сжимал цветы, вспотел, и стебли неприятно скользили в руке. Он аккуратно положил гвоздики на толстые корни, выпирающие из-под земли, вытер ладони о курточку и пошел домой.
Он шел медленно, размышляя о старом подсохшем дереве, не удержавшем собственный вес; и о том, что вообще-то затея с катакомбами хороша, но требует серьезного, вдумчивого подхода. Если уж копаешь шахту, будь любезен сделать крепеж, усилить потолок, стены – тогда и не обрушится ничего, и оползня не будет. К речке он, конечно, не ходок, потому что обещал матери, но когда-нибудь…
Проходя через сад, он неожиданно столкнулся с братом Гурцева, и волна былого страха пробежала по спине, а в груди заныло и стало тесно. Но враг не замечал Сашку. Он сидел под деревом, тер кулаками глаза, громко шмыгал носом и судорожно всхлипывал. В руке он крутил яблоневый цветок и отрывал от него лепестки. Сашка остановился, выжидающе посмотрел на противника. Гурцев-старший тускло поглядел на Сашку, лицо его перекосилось, и он горько, отчаянно зарыдал.
ОРДЕНОНОСЕЦ
рассказ
Жека с Лешкой висели на крепком дощатом заборе и глазели на проходящую колонну.
Комбайны шли парадным строем, врубив всю наличную иллюминацию. Ревели моторы. Августовская полночь разлеталась в клочья под натиском технического прогресса и человеческого гения. Из труб рвалась черная копоть и брызги неотработанной соляры. Красные флажки на крышах хлопали встречному ветру. Первым шел единственный «Дон» (председатель два года выбивал), следом - четыре новые «Нивы» со скошенными кабинами, потом тоже «Нивы», но старые. За комбайнами двигались колхозные ЗИЛы.
Ровно.
Грозно.
Битва за урожай.
Жека, плотный деревенский паренек, сохранял внешнее спокойствие, а его двоюродный брат Лешка, городской мальчик на каникулах, был потрясен и раздавлен. Ничего более величественного в свои десять лет он не видел, разве только Парад на Красной площади, но это по телевизору, не считается.
Жека дернул брата за короткий рукав:
- Батя! – закричал он, - Вон! Батя! - и ткнул пальцем куда-то в колонну грузовиков.
- Где? Где?
- Да вон, вон машина его, дурак!
- Какая?
- Вон та!
- Ага!
В кабине третьего ЗИЛа угадывалась светлая рубашка водителя. Мальчишки изо всех сил махали руками.
- Батя! – надсаживал басок Жека.
- Дядь Вов! Дядь Вова! – тонко кричал Лешка.
Жекин отец махнул приветственно рукой и дал короткий гудок.
- Видал?!
- Ага!
- То-то!
- Ага!
- Не то, что в городе!
- Ага.
Колонна прошла.
Жека сидел на крыльце, степенно жевал помидор с грядки, Лешка суетился рядом, не мог успокоиться. Рев колонны затихал в темноте, уступал стрекотанию сверчков.
- Как они, Жека, а?! Как они: ррррээээнннчччщщщщ! – Лешка топил педаль в пол, и клыкастый ЗИЛ устремлялся в поле, сминая степные травы и разгоняя облака пыли.
Над крыльцом горела лампочка, вокруг нее толкались мошки и ночные бабочки.
- Пошли в комнату, - Жека отер руки о широкие шорты, - вставать рано.
- Пошли.
- Ноги помой.
- Ага.
Легли.
Жека на правах хозяина спал на полу. Лешка лежал на его кровати и тихо завидовал.
- Жек, слышь, Жек, а почему ночью работают?
- Днем тоже работают.
- А когда спят?
- Зимой.
- Я понимаю, а зачем ночью работать?
- Скоро дожди пойдут, не покосишь. Надо успеть до дождей.
- А почему комбайны, когда косят, медленно едут, если надо быстрей?
- Спи.
- Жек, а дядь Вова может меня в поле взять?
- Нет.
- Почему?
- Последний день уборки сегодня.
- А-а… Жалко.
Лешка проснулся часов в семь. Высокое солнце уже припекало. В сенях Галина Ильинична, Жекина мама, высокая, красивая женщина, процеживала утреннее молоко.
- Проснулся? Сепарировать молоко будешь?
- Буду… Теть Галь…
- На вот, садись. Подвинь табуретку. Вот так.
- Теть Галь, сегодня уборку заканчивают, да?
- Да.
- Праздник будет?
- Будет.
- А нам можно?
- А кто будет по хозяйству управляться? Кролям травы надергайте и воды налейте. Курям тоже воды. И Борьку не забывайте. Все, я в школу, - она улыбнулась племяннику и быстро вышла за калитку.
Тетя Галя преподавала историю в сельской восьмилетке. Лешка не понимал, зачем учитель ходит в школу летом. Он строил догадки и сосредоточенно крутил ручку сепаратора. Надо держать ритм, иначе молоко польется куда-то не туда и ручка встрянет намертво. Тогда придется разбирать сепаратор и прочищать всю конструкцию. Сам Лешка разбирать не умеет, теть Галя ушла, а Жека будет глумиться, поэтому крутить надо посильнее, вот так.
Молоко показалось на стоке. Сначала несколько капель, потом потекло тонкой струйкой, и, наконец, голубоватая обезжиренная струя мощно полилась в эмалированное ведро, взбиваясь в пушистую пену. На противоположном стоке появилась тонкая полоска сливок. Лешка подставил под них кастрюлю, долил молока в приемную емкость и снова налег на ручку.