Возбуждение, вызванное сенсацией, скоро улеглось. Все те, кому вскружил голову блеск золота и драгоценностей на цветных иллюстрациях, стали спрашивать себя: а стоит ли и дальше уделять ежегодно две гинеи на членские взносы научному Обществу? Тем не менее, оживление деятельности Общества, связанное с интересной находкой, продолжалось. Состав Комитета изменился, вокруг стола заседали теперь более молодые и, возможно, более энергичные люди, которые настаивали на расширении раскопок.
К началу тридцатых годов количество взносов неуклонно, хотя и медленно, таяло, а число экспедиций увеличивалось. Денег требовалось все больше и больше, взять же их было негде.
Секретарша старела, однако, чтобы справиться с уймой новой работы, ей следовало теперь уделять канцелярии значительно больше времени, чем ей полагалось официально. Молодые люди не давали секретарше покоя. Возвращаясь из экспедиции, они бросали на стол отчеты, счета и снимки, а сами удалялись домой готовить к публикации собранные материалы. Они надеялись, что она тем временем, не беспокоя их дополнительными вопросами, приведет в порядок всю техническую часть их работы. Постепенно в Комитете поняли, что секретарше нужна помощь, и было решено, несмотря на неустойчивое финансовое положение, ввести дополнительную штатную должность помощника секретаря, которая не досталась мне.
Я уверена, что из всех когда-либо переступавших порог научного Общества никто не знал о Египте меньше, чем я. Однако мое невежество не служило мне помехой в работе. Было невероятно, чтобы младшему сотруднику лондонской канцелярии когда-либо пришлось поехать в Египет, да и в самой канцелярии ничто не возбуждало подобного желания. На стенах висело несколько приятных, но мало трогавших акварелей с изображением Нила и множество фотографических снимков раскопок. Вид этих снимков, серых и плоских, мог охладить пыл человека, даже проявившего горячий интерес к египтологии, а его-то у меня и не было.
Единственное, чего мне по-настоящему хотелось, это иметь работу. Мне казалось, я могла бы выполнять любую скучную работу днем, только бы иметь возможность каждый вечер подходить к двери с дощечкой «Скульптура и лепка» Центрального училища искусств и художественного ремесла в Кинтсуэе. Но я ошиблась. Проработав год в научном Обществе, игнорируя все то, чему могла бы там научиться, я сидела теперь на краю упаковочного ящика, сознавая, что так больше продолжаться не может.
Моя добрая начальница не имела ни малейшего представления, как приспособить меня к работе. С первой же минуты, когда мы стояли, разделенные канцелярским столом, вежливо улыбаясь, она — высокая, с серебристыми седыми волосами и все же еще недостаточно уверенная в себе, и я. Как ей казалось, невежественная и дерзкая, — мы не сумели понять друг друга. Она была очень занята, но никогда не поручала мне ничего, что по-настоящему облегчило бы ее труд, и я так и не поняла почему.
Секретарша пыталась справиться одна с уймой запутанных канцелярских дел, и я теряла попусту время. Незначительную, не требующую никаких усилий работу, которую мне иногда давали, мог легко выполнить любой мальчишка на побегушках. Меня мучила совесть, что я даром получала деньги. Тут была доля и моей вины, ведь я не просила свою начальницу поручить мне более серьезное дело. Если бы я приступила к работе, стремясь приобрести знания по египтологии, все было бы по-другому. Короче говоря, дело обстояло так: секретарша не хотела или не могла доверить мне сколько-нибудь ответственную работу, а я, испытывая неизбежную скуку, плохо и с трудом выполняла даже мелкие поручения.
Итак, в это холодное дождливое утро я сидела в мрачном полуподвале, не зная, что предпринять. Как долго смогу я выдержать здесь? Да и следует ли к этому стремиться? Я поднялась. И зачем, бог знает как давно, меня послали сюда? — пыталась я вспомнить. Ах да, мне нужно было отыскать в большом ящике рисунок с изображением Фиванской гробницы, понадобившийся для одного из изданий.
Крышка была снята. Я стала вытаскивать один за другим запыленные, твердые рулоны ватмана. Видимо, их давно никто не тревожил — они оказывали упорное сопротивление любой попытке выпрямить их.
Наконец, почти на самом дне ящика я нашла нужный рисунок. Там было еще что-то твердое, завернутое в пыльный холст. Развернув холст, я увидела какой-то предмет с гладкой поверхностью, на которой сквозь толстый слой пыли еле-еле проступал узор. Я лениво провела пальцем по поверхности и замерла в изумлении. Так бывает, когда вы внезапно обнаруживаете потайное гнездо завирушки. Раздвинув листву старой, запыленной ветви плюща в тенистой роще, вы сначала не видите ничего, кроме серо-зеленых листьев и почерневшего дерева. И вдруг вы приподнимаете еще один лист — вот гнездо перед вами. В нем четыре яйца — теплые, отливающие мягкой, как шелк, голубизной, слегка светящиеся в своей изящной колыбели. Я вспомнила о них, увидев этот необыкновенный красочный предмет. Поднеся его к свету, я тщательно стерла пыль. Это был всего лишь кусочек глазурованного изразца, но в этот момент душевного уныния он неожиданно затронул во мне какую-то струну. Его фон имел необычный голубой оттенок, а плотный слой глазури придавал ему свойственный скорлупе блеск. На этом фоне вырисовывались три лотоса, тонкие вьющиеся стебельки которых были достаточно прочны, чтобы удержать чашечки цветков, слегка окрашенные в сиреневый цвет, покоившиеся внутри нежно-зеленых веерообразных околоцветников.
Когда я перевернула изразец, несколько крупинок чистого золотистого песка скользнули по моим пальцам. Египетский песок. Я держала в руке предмет, к которому едва ли кто прикасался с того момента, когда много лет назад он был найден в Египте, предмет, возможно, все еще хранивший отпечатки пальцев не только нашедшего, но и создавшего его человека. Ни фотографии чудесных драгоценностей и скульптур, столь хорошо известные мне, ни самые совершенные произведения древности, хранящиеся за стеклянными витринами музеев, никогда не волновали меня так, как эта маленькая запыленная, шероховатая по краям, очаровательная вещица, лежавшая на моей ладони.
Внезапно меня охватило огромное желание как можно больше узнать о тех местах, откуда был привезен этот изразец, о том, кто его создал и какие предметы видел этот человек, когда поднимал голову, отрываясь от работы. Моей осведомленности хватило, чтобы по характеру узора на изразце определить, что он доставлен из Тель-эль-Амарны, где и сейчас работала одна из наших экспедиций. Тель-эль-Амарна — это название ассоциировалось у меня с грудой руин где-то на восточном берегу Нила, где жил когда-то Тутанхамон и… ну да, конечно, в отношении нее я уверена… Нефертити со своим странным супругом фараоном Аменхотепом IV, имевшим второе такое необычное имя — Эхнатон. Тогда я ничего не знала ни о той роли, которую сыграла Тель-эль-Амарна в истории Египта, ни о целях проводившихся там раскопок.
Я снова взглянула на изразец: казалось, слабый ветерок чуть шевелил три цветка, и они медленно раскрывались навстречу чудесному дню с его горячим солнцем и ярко-голубым небом. Я любовалась мертвой красотой изразца, и предо мной впервые возник живой и осязаемый облик древнего Египта — я почувствовала, что, сколько бы о нем потом не узнала, он никогда не будет для меня ближе, чем в это мгновение.
Вряд ли кто-либо из тех, кто сейчас настойчиво и неутомимо трудится в Египте, побуждаемый властной силой, мог бы сказать: «Я увидел красивую вещицу, сделанную руками древнего египтянина, и этого было достаточно, чтобы вопрос о профессии оказался для меня решенным». И все-таки когда-нибудь даже незначительный эпизод затронул в нем ту же струну, что и во мне, и ему не оставалось ничего иного, как, перенесясь в прошлое, терпеливо доискиваться истины.