Здоровый человек
- Вы мне больше не нужны. Издали не получается. Я говорю это в лоб, едва прикрыв дверь, как-то резко и вовсе невежливо. А Том делает то, что я терпеть не могу, отчего у меня узел скручивается в животе, отчего пятна перед глазами - он смотрит спокойным всезнающим взглядом. Как все - как делают все врачи: а я не больна. - Я не больна, - вырывается у меня тут же. Хиддлстон откладывает стопку папок на край стола, стопку такую же бесцветную, как все его пациенты, а потом вежливо улыбается. - Присаживайтесь, - предлагает он, - подпишем бумаги. Стереть бы пальцем эту улыбку! Вдавить внутрь рта - чем угодно, всё равно чем: рукой или ртом. - Какая противная. - Вы или моя улыбка? Потому что не стоит разговаривать вслух. Я стараюсь не покраснеть, а чтобы отвлечься прохожу к дурацкой кушетке, но не ложусь. Он разрешил мне сидеть, да и потом - я здорова. Мне всё-таки стыдно, потому что улыбка у Хиддлстона совсем не противная. Красота в глазах смотрящего. Как и уродство. - Погода, - вру я запоздало. Врач не выдаёт то, что знает - а знает наверняка. Я различаю знание в движениях пальцев, осанке, сосредоточенном взгляде, блеске очков (стоит мне зайти - он их тут же нацепит), уверенность отпечатывается в каждом жесте, пока он ищет в столе какие-то бланки. Только шуршит бумага и я дышу, кажется, слишком громко. - Это обязательно? - наконец, теряю терпение я. - Можете прислать мне по почте, если... - Обязательно, - обрывает он. И я снова молчу, снова с той кротостью, что напускает на меня кабинет. Мне это не нравится. Уверенность быстро сходит на нет, и тесная юбка кажется ужасной затеей - она выдаёт меня с головой. Чтобы заполнить бланк, мне приходится придвинуться на край и выставить ногу. Я чувствую на ней чужой взгляд, который от меня не скрывают. Он настолько красноречив, что мне хочется сунуть бланки в чужое лицо и признаться. Взвыть. Отломать каблуки и швырнуть их в окно. Взять ножницы со стола и разрезать ткань до бедра, бедро вместе с ней, вместе с этим всем отрезать от себя половину и тоже швырнуть. Снять с себя кожу вслед за нарядом - полосками. Столик низкий, и декольте как у замшелой портовой девки. Он молча придвигает бумагу к себе, когда я заканчиваю. И берёт ручку, не дожидаясь, пока я её протяну; вынимает из пальцев, накрыв своей горячей ладонью, делает это специально, хочет вывести из себя. Мне не нужны эти врачебные штучки. А ручка падает на пол, потому что я дёргаюсь. Том поднимает её неторопливо. Когда он снова выпрямляется в своём кресле, то глядит цепко и холодно; линия его губ сужается, и у меня есть надежда, что я больше не увижу противной улыбки. Мы сейчас распрощаемся - и не увижу. Он слегка приподнимает подбородок, чтобы смотреть через съехавшие очки. - Раздевайтесь, - и щёлкает ручкой. У меня внутри что-то обрывается и ухает вниз. Я теряю лицо, когда переспрашиваю севшим голосом. - Вы раздеваетесь - я подписываю, - поясняет он. И следит за реакцией. Мне кажется, проходит пара минут, пока Том смотрит на меня, а я не смотрю на него. Я слышу, как он откладывает ручку на стол, а потом откидывается в кресле, локтем опершись на подлокотник. - Я вас могу засудить, - делаю я попытку. - За что? - За домогательство. - Это значит, что вы сексуально привлекательны, - бьёт он наотмашь, словно рукой, а лицо такое же беспристрастное. - Вы привлекательны? И я попадаюсь, как дура, выпаливаю мгновенно: - Конечно. - Тогда вначале вы раздеваетесь, - повторяет Том, - а затем я звоню своему адвокату. Как будто у такого человека может быть адвокат. Я понимаю, что все диалоги бессмысленны. Он не верит, что я могу. Он смотрит на высокий каблук, тесную блузу и макияж, а видит бесцветного труса, который тонул в мешковатой одежде полгода назад. Это неправда. Я - здоровый человек. - Хорошо. И поднимаюсь с кресла уверенно, даже сердито, а пока расстёгиваю манжеты (и на врача не смотрю), вспоминаю о кружевном комплекте белья. Не из плотного полиэстера, не из хлопка, а из этого - полупрозрачного и телесного. С подвязками и чулками. Я думала, это - моё, это теперь моё и поможет, а в итоге - купаюсь в холодном поту. Действительно, почти голая. Провалиться бы. Боже. Начну с каблуков. - Здоровые люди чувствуют скованность, когда раздеваются перед чужими, - зачем-то говорю я, отодвинув туфли ногой. - Как и больные. Я думаю влезть под юбку и отстегнуть чулки, чтобы после не выглядеть глупо, но делать это перед чужими глазами ещё унизительнее, чем после - просто стоять в чулках. Он не маленький - видел кружевное бельё на красивых женщинах. Не видел на некрасивых. Что же первым снимать?.. - Я не врач, я мужчина, - произносит он вдруг, - что вы будете снимать первым перед мужчиной? И смотрит так же спокойно, как раньше, непоколебимо. Словно я утка на разделочной доске и воткнуть в меня нож - правильное решение. Свет падает странно, и глаза его кажутся серыми. - Вы открываете то, что вам кажется лучшим, - подсказывает он. - Что в вас красивого? Здесь должен быть верный ответ, как в любом его тесте. - Я вся... - язык не поворачивается, что за предательство, - нормальная. - Нормальная? - Нормальная. Он ничего не подпишет, если я не разденусь, не засужу его и не скажу, что во мне есть красивые вещи. Это просто: красивый закат, красивое поле, красивые лилии у порога, у той горы - красивая шапка снега (она красиво переливается), если вы посмотрите вправо, то увидите здание с красивым фронтоном, красота виноградных шпалер поздним летом, а у этих девчонок... - Красивые ноги. Я это сказала, он - выслушал. Том слегка хмурит лоб, сводит брови, потому что или не ожидал, или ожидал всё же большего: - У кого? - У меня. - А полностью предложение? Разожми свой рот и скажи, чтобы он этим подавился и умер. Давай. - У. Меня. Красивые. Ноги. Припечатывая каждую точку как кулаком. Рукой вытянуто из глотки и головы. Спина какая-то мокрая. - Хорошо, - соглашается он, будто верит, и подаётся немного вперёд, - тогда покажите их для начала. И мне кажется, что его взгляд становится слегка удивлённым, на пару мгновений, когда я расстёгиваю молнию на бедре и вышагиваю из круга юбки каким-то нелепым чужим движением. Как делают в фильмах - высоко поднимая ножки. Заправленная блуза теперь помята, но прикрывает меня до начала чулок. Это неплохо. Со стороны - жутко, конечно. Не думай об этом. Я смотрю только на Тома, а он - на меня, взгляд его медленно скользит по ногам, запинаясь о кружево. Врач, а действительно смотрит. Что-то неправильно. Не сдержавшись, я натягиваю блузу, чтобы прикрыться, кулаками сминаю подол и жду. - Есть что-то ещё? - интересуется он обыденно. Не понимаю, как можно - вот так. Мне снимать осталось немного, выбора здесь больше нет, слова - лишние. Сейчас начну снизу, потому что первая пуговица не так далеко от рук. Я справлюсь быстрее - мне ведь нужно уйти. Шея под волосами потеет и колется. Пока я расстёгиваюсь, на него не смотрю. Можно представить, что я одна, а об откровенном бюстье перестать волноваться. Я раздевалась перед людьми, меня уже щупали и смотрели. Просто вспомнить, как безразлично раздеваться одной. Это нормально - и я нормальная. Из пупка не торчит веер пальцев - это просто голый пупок. Я распахиваюсь и спускаю шёлк по рукам, пьяная головой. Осталось немного - ещё пара минут. Он облокачивается на колено и подносит пальцы правой руки к губам, пока осматривает меня. Какие волосы блёклые - а обычно он рыжий. Том рассеянно поглаживает подбородок и говорит не сразу, а думает. - Что здесь красивого? - он поднимает взгляд, наконец, и больше на тело не смотрит - только в мои глаза. - Расскажите мне. - Всё. - Ваши руки? - Да. - Ваши руки - какие? - упорствует он (а может, надо мной издевается). И пока я вытаскиваю из глотки слова, Том глядит на меня, не моргая. - Мои руки, - Боже, как сложно, - красивые. Соски предательски напрягаются и проступают сквозь светлое кружево. У него же такие пальцы - на ощупь, наверное, мягкие, а пахнут блокнотами и зеленью яблок. Не понимаю, почему мне тяжело в животе. - Дальше, - это он говорит. - У меня красивая грудь. - Раздевайтесь дальше. А я теряюсь и переспрашиваю. - Вы можете, - это звучит столь увесисто, словно я раскидываю одежду на каждом сеансе. - Раздевайтесь совсем. - Конечно же - нет. - Я вас домогаюсь, а не спрашиваю. Как глупо, а он даже не улыбается. Либо серьёзен, либо когда-то играл в школьных спектаклях. Врачи должны владеть лицом, как актёры? Голос какой-то бархатный. - Это слишком. И понимаю, что все страхи всегда остаются внутри, всё равно - в мешке ты или в сексуальных подвязках. Том порывается встать, телом подаётся вперёд и выглядит очень решительно, а я почему-то чувствую, чего он хочет, и делаю шаг за кушетку. Это выглядит так же, как я ощущаю - движение резкое и испуганное. Он останавливается, не поднявшись, но руками сжав подлокотники: - Тогда подойди сама. - Я закричу. - Хорошо, - кивает он, и очки привычно съезжают на нос, - вначале подойдёшь, а потом закричишь. И добавляет, глядя прямо в глаза: - Не можешь? Но это не вызов и не вопрос, а завуалированная вера в меня. Я ощущаю её как волну, набегающую к пальцам ног, до коленей, до пояса - до головы, наконец. Он спрашивает, чтобы я сама догадалась себя спросить. - Можешь, - и отвечает, чтобы я догадалась себе ответить. - И хочешь. А я не знаю, когда стала дышать вот так - взволнованно и всей грудью.