Торчим?
Торчим!
…Я доставал сырье через Элика-Трупелика. Простой, не кашгарский план-дурь-торчь-анашу. Мы встречались на улице. Деньги-товар, по Марлу Каксу. Но однажды Трупелик объявился у меня в норе. Когда-то он был просто Эликом, с каждым годом превращаясь в откровенного Трупелика. С порога Элик, не совсем еще Трупелик, спросил меня:
— Что это ты переводишь мандавошек как «вши»?
Я удивился, догадавшись, что речь идет о моем переводе Генри Миллера.
А ты откуда знаешь?
Мне Наглецкий говорил.
Не знаю уж, Трупелик, при чем тут мандавошки. Может, они у тебя под мышками и водятся. Ведь в тексте ясно сказано, что «зуд под мышками». И слово «лаузи» значит «вши», от «лауз» — «вошь».
Трупелик молча сомневался. Он был туговат на лингвистические тонкости. Четырнадцать лет мечтал я о том, чтобы прочесть «Тропик Рака». Плюс другие книги Генри Миллера, о которых лишь читал, знакомясь только по цитатам: у Лоуренса Даррела, поляков и своих, котельных, критиканов. «Тропик» мне дал прочесть Фима Зловонский. Шикарный «Тропик Рака» в ярко-синенькой обложке, изданный англосаксами три десятка лет спустя после его написания.
— Знаешь, старик, — уныло талдычил Фима, — тут для всех персонажей можно найти подобия среди знакомых. Я, например, похож на Ван-Нордена.
Фима был прав. Он и в самом деле похож на Ван-Нордена. Во-первых, потому что истинный Еврей. Во-вторых, у обоих порченые зубы. В-третьих (и главных), с Ван-Норденом Зловонского объединяет общая идея: поиск целок, маниакальный. Переход от стихов, только не Паунда, а Кэмингса у Фимы совершался без сучка и без задоринки, так естественно и просто, что любо-дорого глядеть! И так же как у бедного Ван-Нордена, у Фимы случались порой досадные срывы: вместо девственной плевы наградой оплеуха. Но Фима относился к ним философски: привык!
Я решил перевести на русский «Тропик Рака». Слово «прик» я знал давно. «Кант», существительное, и «фак», глагол, расшифровывались по контексту: спасибо выучке у Доктора Паук! Слова эти манили своей краткостью, спартанским лаконизмом, они сами просились в заголовок, на вывески торгующих инокотельных фирм:
ПРИК ЭНД ФАК ИНТЕРНЕЙШНЛ
ПРИК-БИЗНЕС МЭШИНЗ
МИСТЕР ПРИК И Ко. ДЕЛОВЫЕ КОНТАКТЫ
ПРИК СЕРВИС. ХАЙ ФИДЕЛИТИ
ФАК ИНДАСТРИ
ПАБЛИК ФАКИН…
И — в том же духе. Жаль, что таких фирм в Котлограде не было. Наверняка бы преуспели… А еще я захотел сочинить очерк о неком саксофонисте по имени ШИТ ФАКИН, придумать ему особый «модерновый» метод игры, подсунуть в виде «перевода» нашим авангардистам — и ожидать, как и они начнут лабать под этого ШИТ ФАКИНА… Я даже начал очерк, деловито-заманчиво;
— ШИТ ФАКИН — бодрый, энергичный альт-саксофонист, импровизирующий на инструменте из дюралевой пластмассы. Его пятиминутные соло, сопровождаемые ритм-секшн из маракасов, доставляют истинное удовольствие всем поклонникам стиля, получившего по имени его создателя название «стиль фак».
Но очерк я не написал, решив остановиться на миллеровском «Тропике». Хлопот и с ним хватало, с его чертовыми лингвистическими тонкостями и трудностями.
Например, как быть со словом, вроде бы и немудреным «на»? Ведь тут есть несколько эквивалентов: шлюха, шкура, курва, лярва, дешевка, проститутка, шалава, блядь, бляха, блядина, блярва, падла, сучка — и даже два вполне приличных оборота: «публичная девка» и «падшая женщина». Слова эти отнюдь не синонимы, в каждом из них таится своя изюминка, особые оттенки смысла, своя прелесть. «Лярва» отличается от «курвы», в ней, лярве, есть оттенок ласкательный, а в курве — осуждения. Если выстраивать синонимические параллели, то лярве больше отвечает «потаскушка», а курве — «проститутка». В той или иной ситуации одно и то же лицо одной и той же древнейшей профессии могло быть названо то «падшей женщиной», то «девкою», то «шлюхой». А Генри Миллер, не мастак на тонкости, бил в одну точку «на» да «на». Как молотобоец!
Я старался бороться с этой монотонностью. Ведь недаром так велик, могуч и прекрасен бессмертный русский язык, опора всех писателей российских во дни тягостных раздумий и сомнений. По моему наглому намеренью русский перевод «Тропика Рака» должен был своей художественностью, поэтичностью, великолепием намного превзойти английский оригинал.
Слово «кант» можно было перевести тремя родными словами, не считая медико-латинского «вагина»: «пизда», «влагалище», «манда». Правда, здесь старина Генри был более разнообразен: кроме «кант» имелось также «слит», «роузбуш», просто «буш», а также «квим», «а твэт», «хани-слит». Но все эти «розовые кусты» да «святые щели», не говоря уже о просто «щелях» и «кустах», на русском языке звучали не по-нашенски. Опять приходилось ломать голову, изыскивая в муках слова эквивалентный перевод.
Особые же трудности мне доставлял оборотец «лига прик»… Мандюк? Пиздюк? Хуек? Хуечек? Пиздючонок? Пиздючок? Хуишко? Или пизду-нок? Пизденыш? Хуеныш? Заебьпп? Разъебай? Заебанец? Заеба? Ебанец? Пиздюй? Распиздяй? Пиздючишко?.. Поистине безграничный, богатырской удали простор предоставлял мне мой великий и могучий! А ведь даже для русского «хуя» был в запасе древнеславянский «уд», латинский «пенис», греческий «фалл», татаро-монгольский «кутак», санскритский «лингам», заезженный «хер», нейтральный «член», дурацкий «мужской половой орган».
Иносказательно свой хуй Генри Миллер называл не «прик», а «кок». Буквальный перевод, жалкий «петух», конечно, не годился. Тем паче, что есть «петух», то бишь педераст. Но какой из российских синонимов избрать для миллеровского «петуха»? Трость? Палка? Шишка?.. Классическая русская литература не употребляла ни прямых, ни переносных наименований, за исключением Баркова и стихов из сексуально-клозетного подполья.
Член? — Слишком тупо, утюгообразно. Половой орган? — Длинно, словно поезд, да и кто так говорит? Пенис? — Но ведь писатель не сексолог-врач! Фаллос? — Однако ж тут не античные оргии, да и старина Генри отнюдь не Пан и его бляди не нимфы. Солоп? — Архаично. Ваджра? — Но это слишком по-тантрически-санскритски. Так же как и «мани» формулы «ОМ МАНИ ПАДМЕ ХУМ», спасающей все живые суще ства. «Дурак»? — Не подойдет, слишком вульгарно-фамильярно. Пушка? — Чересчур милитаристски, годится лишь для военнослужащих. Птенчик? — Это звучит декадентски-изысканно, пожалуй, даже гомосексуально. Уд? — Но это времена давно прошедшие. Елда? — Опять-таки не то, пахнет Золотой Ордою. И совсем по-азиатски — «кутак», при чем тут бордели Парижа! Палка? — Слишком грубо. Шишка? — Некрасиво. Трость? — Пусть ею пользуются франты.
Я был в обиде на предшественников-классиков. Такое полное пренебрежение к ИМЕНИ! Мне приходилось созидать на пустом месте, в литературном вакууме, хотя у народа, у языкотворца, имелось более десятка наименований хуя. Порнографические опусы Баркова — или лже-Баркова, стишки Пушкина или лже-Пушкина тут не годились. Это была ватерклозетная, второсортная литература. Первый сорт у Пушкина: «Я помню чудное мгновенье», второй, интимный: «С божьей помощью вчера ее уеб»… Я искал синтеза, Великого Синтеза: чтоб одновременно и «чудное мгновенье», и «уеб»!
Когда я пишу матерные слова — это не ругань, так надо, это не для заборов и сортиров. Я брезглив и свято чту СЛОВО. А порнография ничем не отличается от ребусов, кроссвордов, детективов и прочих милых средств отдохновения. Интерес к раскрытию юбок и штанов — чем не разновидность детектива?
«Порнограф и мистик, прекрасной души человек», — говорит обо мне олимпиец-Слава. Это звучит не менее мистично и прекрасно. Но это не так. Я не порнограф, я — мистик. И вовсе не моя вина, что моя мистика имеет сексуальный смысл. Акт — зови его как хочешь, — ебля, совокупление, майтхуна, траханье — приближает к Истине эффективнее любой другой молитвы. Я ничего не прошу от Господа, он у меня в штанах. И я молюсь ему, молюсь им, единственной молитвой, что действенна в аду!