Вот почему я сижу рядом с Сережею. Белые капли гноя стекают по его лицу. Кажется, он умер задолго до меня. И, чем не шутит наш хозяин, быть может, даже и не рождался вовсе. Капли падают прямо в кружку с пивом. Сережа к этому привык. Быть может, капли придают пиву особый вкус. Надо бы попробовать (я вытираю свои платком). Капельки такие лирические…
Я оглядываюсь. Боже! За соседним столиком не люди, а сплошное месиво. Сережа еще стойкий. Сережа — молодец! Мы начинаем, сделав по глотку, своими твердыми, неразложившимися языками.
— Ты слышал вчера программу «Юзик Моисей»? — кидает в меня гноем Сережа. Очень ловко, без промаха угодил мне в ближайшее ухо. Не целясь, с хода.
— Нет, — отвечаю я тем же. — Вчера не слыхал.
Тоже попал. В левое ухо.
— Вчера был отличный квинтет Хорест Сильвера, — делает повторный залп Сережа.
Я знаю Хорест Сильвера. Он в моем правом ухе. У него отличный квинтет. Сереже быть бы снайпером! И тогда я сам перехожу в атаку, плюю ему в лицо:
— Слушал вчера пластинку «Оскар Петифорд ин хай-фай». Отличный басист. Играл с Чарли Паркером.
Боппер.
Боппер.
Мы гноимся о джазе, тщательно и долго. Мы вымазываем друг друга именами и мелодиями с ног до головы, как специалисты… Но вот запас почти исчерпан. Я допиваю пиво.
— Салют, Сережа!
— Пока, Сэнди!
Распрощавшись, я выхожу на улицу. На стенах — свежая блевотина газет. Я вижу рецензию Вони Энтина: на кинофильм «Соседний дюйм». Я хорошо, отлично знаю Воню. Совсем недавно, кажется, в прошлую пятницу, он принял мир. Он долго колебался, долго думал, выбирал, прикидывая как бы лучше, подыскивая самый лучший вариант. И наконец решился. Слава богу, выбрал! Вариант называется: «Ведь жить-то надо!»
Воня прав. Все живое живет. Все живое живо: люди, головы, пиво, столы. Живы котлы и репродукторы, живы трамваи и электровилы, живы их рационализаторы, живы консерваторы. Все живое живо в нашем благоустроенном аду. Ведь все мы умерли, давным-давно. Мы прокляты. Ведь жить-то надо! Я прекрасно понимаю позицию Вони. Воня мудр, как это ни странно. Воня прав. Тысячекратно прав.
Я гнию спокойно и рассудительно. С первого же дня своей смерти я стал успешно делать это: недаром же я мертв! Мне очень хорошо: я прочно и надежно умер. Умер навсегда.
А вот Танечка Хаецкая ходит на курсы чужого языка. Все такие добренькие, такие миленькие вокруг: и Ося Вротский, и Саша Кондратов, он же Сэнди Конрад. Пишут стихи, добровольно и честно. А Танечка Хаецкая понимает и стихи, и весь мир. Своим тощим задиком она постигла вечность и знает, что все мы — живые (то бишь покойники) — должны есть, и спать, и ходить в уборную, и оставлять там после себя нечто… Ну и что? Ведь все мы — человеки.
Все люди добры. И черти, если разобраться, тоже добрые. Чертями их сделали общественные отношения. Вот у Саши Кондратова «черная проза». Сплошные убийства. Или, хуже, бяки-изнасилования и т. п. Но это пройдет, пройдет непременно… Вот влюбится — и пройдет, а как же тут иначе? У всех так бывало, у всех пропадало. На самом же деле он милый и честный. И зря так энергично порицает гуманизм и онанизм. У него такие милые квадратные очки!
Танечка — лирик. У Танечки Хаецкой есть душа… А рядом живет урывающий Владик, постигший две великие истины. Первая: Вселенная бесконечна. Вторая: надо урвать!.. Бедный Владик… У мертвого, у него раздулся живот. Он свисает между ног, как у беременного. Владику тяжело. Двойной груз, груз постигнутых истин. Тяжела бесконечность, еще бы! Давит. И еще труднее урывать: живот мешает.
Ничего! Бывает еще хуже. У вечно-трипперного Фреда отвалился сгнивший член. Он теперь носит его на шее, словно амулет. С американской наклейкой, в целлофане. И все время говорит о «хатах», «кадрах» и т. п. Половой неврастеник.
16 июля 1959 года в квартале от пивной и в двух кварталах от клозета я понял окончательно, кто я… Я — Бог. Всемогущий, Всеблагий, Всесущий, Всесильный, Всевидящий, Всезнающий, Всеобъемлющий. Это я создал все, что вокруг меня, все окружающее и окружившее. Здания и улицы, Сережу Гольфа и вечно-трипперного, словно Пушкин, Фреда. Я создал триппер вкупе с сифилисом, изобрел пиво и места, где его пьют, пешеходов и педерастов, пастырей и стадо, соления, стрептококки, семьи… Словом все, что есть в мире на букву «Эс» и на букву «Пэ», на букву «Ха», на букву «Же»… На любую букву! Я создал все — и ни за что не в ответе. Я создал мир. Мой мир. Я не нуждаюсь в вере, не нуждаюсь в доказательствах. Не нужно ни писаний, ни учений, ни церквей. Пустое! К чему учить живому трупов, когда я умер сам, как все и вся. «Я есмь, и это — Бог». Есмь я, покойник, кадавр, ветала, зомби.
Я никогда всерьез не верил, что Земля кругла. Еще в школе не доверял, в маленькой, миленькой, славненькой школе — умненькой… Земля плоская, старая сука! Морщинистая, дряхлая, издрызганная, ей давно пора бы в гроб. Но она, похотливая шлюха, хочет жить, смеяться, любить, творить… Мы — черви на ее вонючем теле. Нет, мы сели глубже, мы в ее влагалище, давно уже ничего не производящем. Мы в ее сморщенной заднице… Мы — черви, и мы это знаем. Вот почему, для самооправдания, существует поэзия, тургеневские девушки, теплый летний вечер, розовощекий ликующий оптимизм.
…Серые капли дождя над Котлоградом. Серый котлоградский гранит, вечно-серый. Черные окраины, окрашенные в копоть, грязненькая зелень парков с их замызганными монументами особо отличившихся чертей — плюс особо терпеливых мучеников. И везде натыканы изваяния Главному…
Черная осень, осень Котлограда. Черная осень в серой пелене дождя. Осень без дней, без недель. Черный осенний сезон в аду. Впрочем, и лето было отнюдь не светлей, только жарче. Весна стояла также черной. И конечно, черная, с грязным снегом, зима. Черное заплеванное солнце иногда показывало свою немытую физиономию, чтобы мрачными лучами осветить наш постылый мир. Черное солнце ада в блеске красно-черных котлов.
Ад, несмотря на всю свою окраску, был сер. Он был тускл и пошл, неказистый, корявенький. Недотыкомка, он мельтешил и — не менялся. Никаких изменений в нем быть не могло. Иногда он делал что-то, ад, но это «иногда» было также заботливо предусмотрено, расписано и учтено. «Иногда» не менялось, так же как и весь ад в целом. Оно, «иногда», входило в общую структуру ада. И все время затягивало, медленно и верно, нудно тянуло туда, в трясину. Нет, отнюдь не трагично: жопо-скучно! До зевоты, до тошноты мы тонули все вместе, оптом, каждый — в розницу.
Эта волынка продолжалась невообразимо долго. Черти от науки утверждали, что 2 000 000 000 лет, а другие называли и более длинную цифру — в пять миллиардов. Но суть дела не в цифрах, пятерках или нулях. С меня вполне хватало, что вся эта волынка продолжалась все мою блядскую жизнь.
Елене Дмитриевне дали пенсию. Занято. Куда? Наши выиграли: два-ноль. Береги честь смолоду, а задницу в тепле. Обед. Закрыто на обед. У Фреда снова триппер. Снова? Вы не знаете Фреда? Вот он. Это — Фред. У Фреда снова триппер. Когда начнется трансляция матча? В магазине. Менингит. Тетя Надя. Я. Напрасно. Котлоград. Нет, нет, не надо! День в день. Ночь в ночь. Сутки. Будни.
А у Фреда — снова триппер. Хемингуэй. Анестезия влагалища. Со счетом три-один. В нашу пользу. В на-шу! Доброе утро. Здравствуйте! Публичная библиотека. Слово «жопа» и она сама Вот она, родная! «Незабываемые гады», новый фильм. Фильм «Гады молодые». «Девять дней одного гада». «Гады идут, а счастья — нет». Все это время «угу», давайте. Давайте выпьем. Давайте «не хочу». Газеты на стенах. «Синтаксис», сборник. Новые стихи. Не все же время быть все время новым гадам! Либеральным чертям нравятся: передовым и прогрессивным, с ориентацией на молодежь — с подрастающими рогами. У Фреда снова триппер, в который раз? «Славные гады», новый фильм. Опять-таки о гадах: кого еще снимать? И «Жизнь взаймы», ага, роман Ремарка, того самого, иностранного. Ну, тот, что «Три товарища», где Пат (мат)… Тсс, тсс, тссс!