У Ингрит, разумеется, тоже есть мама: высокая, подтянутая фрау. Улыбка на лошадином лице Заскии всякий раз кажется недоразумением. Однако она добра ко мне и строга к детям только по необходимости. У нее их четверо. Заския встает в половину шестого утра, делает зарядку, принимает душ, и готовит пять коробочек с обедом для детей и мужа. Затем она жарит яичницу на шесть персон и только потом будит семью и собирает детей в школу, Ингрит в институт, а мужа на работу. Так живут женщины всего мира, но именно Заския кажется мне универсальной машиной немецкого благополучия.
Дети здесь идут в школу с шести лет и учатся вплоть до начала августа. Правда и каникул тут пруд пруди, коротеньких католических каникул.
Занятия везде начинаются в восемь, и температура тела до тридцати девяти уважительной причиной прогула не является. В Германии не принято массовое дополнительное образование. Только богачи, хитрюги и русские таскают детей на теннис и музыку. Немцы предпочитают щадить детей, они оберегают режим, обязательным условием которого считается лечь спать в половину восьмого вечера. Как-то я спросил Ингрит, видела ли она, чтобы мама плакала. Моя девушка вопроса не поняла, но вспомнила дедушкины похороны и кротко кивнула. Мол, там мама плакала, наверное…
Моя Юлька плакала так же часто, как и смеялась. Длиннющие летние каникулы расположились в памяти величайшим счастьем. Я страстно любил тренировки по футболу, за которые приходилось платить посещением музыкальной школы. В этом смысле Юлька оставалась непреклонна. Но лето — лето было свободно от сольфеджио!
Впрочем, школу я прогуливал и по пустякам. Случались ночи, когда мы с мамой вовсе не спали. Жгли свечи, грызли конфеты, и Юлька рассказывала мне истории о необитаемых островах, о Гулливере и Джеймсе Куке, о Робинзоне и Капитане Немо. Не читала, а именно рассказывала. В ее черных глазах полыхали отраженные свечи. Мы сидели у костра, после кораблекрушения, и тут же у костра засыпали. И уж точно назавтра я не шел в школу. Мы продолжали путешествовать по острову, и отправлялись в зоопарк смотреть диких зверей.
Часто к нам приходила тетя Полина — мамина сестра. Они пекли пироги, пили вино и танцевали со мной, веселые и неистовые, как ведьмы на Лысой горе. Юлька распускала свои пышные волосы и заматывала тонкую талию в цыганский платок. Я знал, что моя мама — самая красивая на свете, и когда она танцевала, то превращалась в богиню, в Юдифь, в ведьму, испившую до дна приворот. По ее волшебству наша однокомнатная хрущевка раздвигала стены и потолки. Вместе с Юлькой танцевали луна и солнце, облака и ветра, ангелы и черти. Потом я должен был спать, а мама с сестрой тихо плакали на кухне, слушали Окуджаву и плакали, а я не мог понять — о чем.
— Что любит Юлька? — спрашивает Ингрит.
Ингрит смешно повторяет русские слова. И самым смешным у нее получается именно: «Юлька». Я хохочу.
— Юлька любит конфеты. Любековские марципаны.
— Это не то! — качает головой Ингрит. — Марципаны мы купим. Но это — не то.
Я ее понимаю. Завожу машину и начинаю думать дальше.
Мы выехали в город именно в тот час, когда Мюнхен устремился по магазинам. Утренний кофе — это важно. И булочки должны быть свежими. По велосипедным дорожкам катили ранние пташки, оснащенные всем необходимым для жизни: стальными авоськами на руле, детскими сидениями на багажнике, касками, отражателями и прочей лабудой местных велосипедистов. Автомобили тоже чинно следовали по направлениям к автобанам, облегчающим быстрое и уверенное попадание в нужную точку города. Дворники уже завершали утренний ритуал чистки улиц. Надо видеть, что творится тут в легкий снегопад. Все кишмя кишит уборочными машинами. Автобусы, и те запаздывают. Немыслимое дело, между прочим. Как-то я стал свидетелем, как вбежавший в автобус пассажир наорал на водителя только потому, что автобус пришел на минуту раньше, и ему-де пришлось бежать. Действительно, форменное безобразие. Я хорошо помнил, как бегали мы с мамой за трамваем, и, добежав, не могли влезть в него. Так частенько топали пешком три остановки до моего детского сада в настоящую питерскую пургу. Я улыбаюсь, провожая взглядом пустой синий автобус Мюнхена.
— О чем ты думаешь? — удивляется Ингрит.
— Юлька любит пейзажи. Красивые виды природы. — Вдруг говорю я.
Мама возила меня на Ладогу, и в Карелии мы тоже бывали туристами: с разноцветными байдарками, лопающимися по швам рюкзаками и прожженными брезентовыми палатками. Мы выходили на бой с комарами и ледяной водой ради дружбы с бородатыми гитаристами, длинноволосыми женщинами и их загорелыми и закусанными мошкарой детьми. Я был таким же — закусанным и счастливым, влюбленным в дочку маминого любовника, и пробующий первые аккорды на потертой гитаре «Мебельная фабрика. Псков». Любовь к гитаре пережила любовь в той стриженной под мальчишку девочке с острыми коленками. Пережила, и тоже канула в лету. Сразу по приезду в Германию я купил себе «Музиму» и больше никогда не играл.