Постепенно костер вытеснил весь окружающий мир. Ингрит вернулась, достала кофе, а я решил научить ее жарить на прутиках хлеб. Лица пылали, спины мерзли, дым разъедал глаза. Простое счастье охватило нас, детей города, случайно забравшихся в чащу гор.
— Мы останемся? — спрашиваю я.
Ингрит только пожимает плечами. Мол, а как иначе? Ее профиль меняется в такт пламенной пляски. Я смотрю на нее и думаю о любви, как о бесконечности. Я хочу любовь прямо здесь, у первобытного костра, в первобытной позе, но как современный человек не спешу, чтобы насладиться самим желанием, сохранить острый трепет.
— Дрова кончаются… — напоминает Ингрит.
— В лесу? — Я встаю и иду собирать хворост.
Вскоре стало совсем темно. Мы завернулись в плед, найденный в машине и ели жареный хлеб с сыром. Что-то хорошее случилось с нами. То, что обычно случается с теми, кто сидит у костра в ночи.
Пригубили водки. Немного, ради тепла. Глядели на огонь, терли слезящиеся от дыма глаза, молчали. Не хотелось больше ничего вспоминать, а быть теперь и сейчас и не пропустить свои мгновения. Лес за спиной дремал. Изредка, словно очнувшись, вскрикивали вороны. Давно опавшие листья ворочались и сердито шуршали. Когда костер потух, мы увидели звезды. И все они были прекрасны. Три Царя указывали на яркий Сириус, вот-вот суливший миру рождение Иисуса. Мимо бессовестно проносились спутники и самолеты.
Доморощенные туристы, мы провели ночь в машине, понатыкав и внутри и снаружи горящие свечи и включив обогрев до упора. Любовались на сегодняшние пейзажи через ноутбук, выбирали лучшие, спорили и смущались неизвестно чему.
Потом мы поснимали одежды и пустились в любовь, окрыленные простой и ясной романтикой. Я не мог объяснять себе, за что люблю эту немочку, иную до мозга костей. Может, за умение удивлять, а может за покой, царящий в ее душе. Но ведь не только за это. Сегодня мне хотелось, чтобы Ингрит осталась со мной на всю предстоящую жизнь.
Утром явилось солнце и бесцеремонно ринулось в салон, заляпанный парафином и залитый опрокинутой минералкой. Пришлось одеваться потеплее и вылезать из машины. Воздух оказался таким студеным и свежим, что его можно было пить.
— Откуда ты знаешь это место? — наслаждаясь каждым вздохом, спрашиваю я.
— Папа привозил нас сюда в октябре. На выходные.
— Барбекю? — уточняю с усмешкой. За пять лет я совершенно уверился в том, что каждые выходные немец обязан жарить барбекю.
— Нет, — смеется Ингрит. — Пиво и сосиски были в монастыре. Там! — она неопределенно машет рукой. — А здесь мы собирали грибы.
— Грибы? Надо же! — рассмеялся я.
— Осенью их тут полно, — заверила Ингрит, — Пойдем к водопаду. Умоемся.
Тропинка, ведущая на шум воды, отыскалась сразу. Веселая скользкая тропинка напоминала: «Не зевай!» «Смотри под ноги!» Мы смеялись, поминутно хватаясь за руки.
Водопад оказался крохотным, а вода в нем — чистейшей. Она бежала, пританцовывая, огибая камни, точа их на свой манер, разводя водными руками себе дорогу. Мы напились, умылись, наполнили бутылку из-под минералки, и уже собирались уходить, как вдруг увидели птицу. Большая черная ворона неуклюже подпрыгивала вдоль берега, стараясь укрыться за камнем, волоча огромное распахнутое крыло.
— Ой! — ахает Ингрит. — Что это с ней?
— Похоже, крыло повредила. Может, оборотни ночью резвились, а может совы… Драчливые птицы! Воюют насмерть.
— Ее нельзя оставлять, — строго произносит Ингрит.
— Ясное дело, — соглашаюсь я.
Чтобы помочь птице мы принялись ее ловить, но ворона напугалась до смерти: била здоровым крылом оземь, трещала клювом и не давалась в руки.
— Нужен плед! — догадывается Ингрит.
Я приволок плед и набросил на раненую птицу, она побилась под ним еще и затихла. Тогда я осторожно взял ее на руки и осмотрел. Крыло не гнулось, но крови не было. Только боль. Думаю, именно боль заставила птицу нам довериться. Она позволила завернуть себя в плед и унести в машину.
По дороге Ингрит пыталась накормить ворону сыром. Но та гордо отворачивалась и демонстративно чистила перья здоровенным клювом. Она оказалась красавица, и как все черноглазые — с характером. Я рассказал Ингрит басню про «Ворону и Лисицу». Она смеялась и гладила нашу пассажирку. На душе было тепло.
По дороге нас догнали тучи. Незаметно подобрались и вытрясли свое серое пузо. Пошел снег, слепящий, пятиминутный. Заработали дворники, по лобовому стеклу побежали струйки.
— Вода! — думаю я вслух.
— Вода? — не понимает Ингрит.
— Вода, — повторяю я по-немецки. — По телеку говорили, что вода имеет память. С ней можно разговаривать.