— Возьми ее, возьми, — услышал он взволнованный голос Нины.
— Зачем?
— Возьми, — настойчиво повторила она. — У нее крыло сломано, я ее вылечу.
И тут же из люка выпала грузовая платформа. Брянов осторожно поднял это странное существо, оказавшееся неожиданно легким, положил на платформу. Подождал, пока платформа скроется в люке, и только после этого неторопливо начал подниматься по трапу.
Когда он прошел санобработку и, освободившись от скафандра, шагнул через высокий комингс внутрь аппарата, то увидел, что Нина находится уже в карантинной камере, облачившаяся в скафандр, склонившаяся над распластанной на столе птицей.
— Подумать только, — говорила Нина, — совсем ребенок. Совсем как моя Сонечка…
Она гладила перепончатые крылышки, гладила крохотные ручки и плакала.
Брянов посмотрел на Устьянцева, Устьянцев посмотрел на Брянова, и оба они, ничего не сказав друг другу, с тревогой подумали одно и то же: как бы неожиданная эта привязанность не обострила Нинину боль, не лишила ее воли.
Птица открыла глаза, быстро огляделась и вдруг дернулась. Нина удержала ее, ласково прижав к столу, погладила по голове, покрытой каким-то подобием мягкого рыжеватого войлока. Птица глядела вполне осмысленно и слабо испуганно попискивала.
— Отпустите меня! — вдруг сказал робот.
— Что? — удивился Брянов.
— Не ешьте меня. Я принесу много розовых плодов.
— Что ты болтаешь?!.
И тут он вспомнил об этой одной из бесчисленных способностей робота к быстрому лингвистическому анализу. Никогда еще за многие десятилетия экспедиции не предоставлялась возможность воспользоваться этой его способностью. На многих планетах встречались живые существа, но еще никогда разумные.
— Ее что, можно понять?
— Так же, как вас…
В этот момент птица снова стала биться, вырываясь из рук Нины.
— Ты можешь сказать ей, чтобы не боялась нас?
Робот зачирикал с видимым удовольствием. Птица перестала биться, с удивлением уставилась на Нину и закрутила головой, не понимая, откуда исходят звуки. Потом запищала тихо, жалобно, мелодично. Робот помолчал минуту и вдруг засвистел какую-то, как показалось Брянову, колыбельную песенку. Птица засвистела в свою очередь. Они пересвистывались минуту, другую, третью.
— Ну? — не вытерпел Брянов.
— Я ей все объяснил, — сказал робот.
— Теперь объясни, пожалуйста, нам.
— Она думает, что мы ухи.
— Кто?
— Точнее сказать, уххи — пожиратели аев.
— Ты можешь объяснить по-человечески?
— Роботы все могут.
— Тогда давай.
— Что именно?
— Рассказывай! — взорвался Брянов. — О чем она говорит?
— Она боится, что мы ее съедим. Уххи, как говорят ззумы, съедают больных аев.
— Кто такие ззумы?
— Жители нор, вроде как слуги. Ззумы делают для аев мягкие норки и баюкают их ласковыми песенками. А в благодарность аи приносят ззумам сладкие розовые плоды с вершин деревьев.
— Спроси, разве мы похожи на этих самых уххов?
Робот зачирикал, птица ответила, и снова они долго объяснялись меж собой, словно подпевая друг другу.
— Никто из аев никогда не видел уххов. Их знают только ззумы, — наконец ответил робот.
— С ума можно сойти от этих ахов и ухов…
Брянов прошелся по мягкому полу, в задумчивости остановился перед иллюминатором, за которым уже разливалась белесая муть рассвета. Сколько мечтали они о контактах с иным разумом! Рисовали картины торжественных встреч на высоких орбитах, полетов над сказочными городами. На всякий случай разрабатывали варианты защиты от возможной агрессивности чужаков. И в этих своих мечтаниях, как видно, недалеко уходили от вымыслов первых фантастов с их «борьбой миров» или любвеобильными Аэлитами. Но фантастика, даже если ее называют научной, всего лишь чтиво, упражнение для воображения, но никак не источник информации, не прогноз. Космические дали ужасающе одинаковы что в солнечной, что в других звездных системах. И если в этой монотонности вдруг появляется нечто неожиданное, то оно, как правило, непредсказуемо.
Вот и теперь — радоваться бы этой встрече с чужим разумом. Но радости не было. Были недоумение и растерянность, и, несмотря на многочисленные инструкции, предназначенные для подобных случаев, неизвестно было, как поступать. Инструкции запрещают наносить какой-либо вред аборигенам. Но уже при посадке они разрушили гнездо или, если угодно, жилище одного из аев, а затем, по существу, взяли заложника. Птицу, положим, можно сразу же отпустить, поправив ей крыло. Но ведь она разнесет весть о раздавленном гнезде, а это при примитивном общественном разуме, какой, по-видимому, существует у этих разговаривающих птиц, совсем не безопасно. К тому же примитивный разум аборигенов, как считал Брянов, давал ему право не церемониться и использовать заложника для того, чтобы побольше узнать об этом странном сообществе: аи — ззумы — уххи…
— Пусть-ка она поспит, — предложил Устьянцев. — Поспит, успокоится. А мы пока осмотримся. Светает уже.
Монотонный шепот электросна вмиг усыпил птицу. Нина наотрез отказалась оставить ее, и Брянов с Устьянцевым вышли из «вибрика» вдвоем. Утренняя заря разрисовала небо с бесцеремонностью юного художника. Сочные краски переливались одна в другую и как-то странно мерцали, вызывая радостно-беспокойное ощущение. С рассветом трава под ногами оказалась не зеленой, а блекло-серой. Сталагмиты-деревья на опушке леса в лучах яркой зари играли радужно, словно подсвеченные изнутри.
Воздух был тяжел, ощутимо сдавливал тело. Воздух, был неподвижен, и эта неподвижность смутно беспокоила: а что как перед бурей! Какая должна быть буря при этой плотности атмосферы?!
Как полагалось, они обошли вокруг «вибрика» следом за бежавшим впереди роботом. Другой робот — верная «нянька» Устьянцева — замыкал шествие.
Поляна была пуста. Среди травы виднелось множество нор, выстланных изнутри мягким войлоком, как видно, обиталищ аев, разогнанных пульсацией гравитационного поля. В одном месте робот, бежавший впереди, остановился и замер, приподняв антенны. Затем медленно, как-то бочком двинулся вперед. Перед ним был пятачок черной, словно бы выжженной травы. Брянов скосил глаза к небольшому экранчику, вмонтированному в шлем, и увидел то, что видел робот: посередине черного пятачка была воронка, на дне которой виднелась нора. А возле норы два огромных черных жука, как шелкопряды, быстро пеленали неподвижного ая. Ай был жив, и, похоже, ему нравилась эта процедура: на детском личике с закрытыми глазами блуждала улыбка.
Увидев робота, жуки мигом затолкали кокон в нору и исчезли.
— Вот они, уххи, — сказал Устьянцев.
— Непохоже. — Боковым зрением продолжая следить за экранчиком, Брянов пошел к норе. — Непохоже, — повторил он. — Уххов они боятся, а тут… Видел его лицо?
— Так он спит…
— Или загипнотизирован.
— Скажи еще — заворожен…
— Что человек переживает перед самой смертью? Мертвый об этом не расскажет, а живой не знает. Одно ясно: умирая, человек не радуется. А тут…
— С чего ты взял, что кокон — это смерть?
— Действительно, — удивился Брянов. Теперь эта мысль, только что бывшая уверенностью, показалась ему нелепой. Чего это вдруг подумал? По аналогии? И почему умильное выражение личика ая должно означать именно удовольствие?..
«Все непонятное должно вызывать тревогу». Так гласит одна из основных заповедей космолетчика. Тревога торопит понять. Сейчас же Брянов не испытывал никакой тревоги. Он был переполнен только одним ощущением — радостным любопытством. Как в детстве, когда тревога еще не родилась в человеке, когда он полон только одним желанием — все потрогать, погладить, попробовать…
Нора была как нора, ничего особенного собой не представляла. Они подождали немного, пока робот возьмет пробы почвы, и пошли к лесу.
До опушки оставалось не больше трехсот метров, когда вдруг вспыхнули и засияли радужным разноцветьем верхушки этих удивительных деревьев. Брянов оглянулся, увидел над недалеким горизонтом малиново-красный гриб зари: вставало солнце. Когда он вновь посмотрел на лес, то заметил над вершинами далекие точки парящих птиц. По мере того как поднималось солнце, все больше освещая лес, все больше взлетало и птиц.