— У комиссара твоего язык колючий, а мужик он правильный. Между нами, я его на Дону сманить хотел к себе.
— Не пошел?
— Сказал, что тебя жалко оставлять. Пропадешь.
— Я милого узнаю по походке! Говорить тебе не запрещают?
— Наоборот, поощряют… Единственно доступный мне вид деятельности. И физзарядки.
— Тогда рассказывай, как воевал.
— Может, для потомков оставить? Байки старого деда про персональные подвиги во время оно? Роскошное дело — теплая завалинка, трубка и галчата с раскрытыми ртами.
— Собираешься дожить — оставляй. Орден за что дали?
— Так, небольшая катавасия одна.
— Не знал, что у нас в дивизии за небольшие катавасии стали ордена давать. Сам бы схлопотал. За плацдарм вот не дали тебе.
— Там — сидел, тут — ходил…
По правде сказать, я уже слышал эту историю несколько раз и от разных людей. По рассказам одних выходило, что мелочь, обыкновенная вещь в наступлении, каждый бы мог; по рассказам других — чуть не битва при Фермопилах, достойная занесения на скрижали. И еще читал я донесение в штабе. Сухое, отжатое от эмоций. На вид все было просто: батальон, наступая вдоль грейдера на Миллерово, в ночном бою, сражаясь перевернутым фронтом, разгромил два итальянских батальона и приставшую к ним в пути потрепанную роту немцев. Вспоминая это, подзадориваю Косовратова:
— Говорят, целую дивизию ты разгромил.
— А не армию?
— Пока нет.
— Дойдет до армии — скажи.
— Легендами начинаешь обрастать, как старая баржа ракушками. На плацдарме первым в дивизии соблазнителем числился, теперь героем.
— Защемило — вот и геройствовал. Помнишь сказочку, как два козлика встретились на узкой перекладине? А внизу пропасть.
— Как же, букварь в свое время одолел.
— И у нас так случилось. Навалились с тыла. Нам идти, как сам понимаешь, некуда. А им тоже дороги нет: слева — речушка с гнилым льдом, да еще низину подтопила, справа — отроги да балки, забитые снегом. Силенки же на исходе, целые сутки плелись по заметенным полевым дорогам.
— Итальянско-немецкий козлик-то посильнее был?
— Зато — как муравьи на бумаге…
Случилось это часов в двенадцать ночи. Одна рота батальона продвинулась в хутор километра на два впереди, две вместе со штабом батальона расположились, тоже в хуторе, позади. Мороз перевалил за двадцать, в поле было мглисто, мело понизу. Днем ничего серьезного не случилось, впереди прошли танки, так что оставалась только зачистка. Поэтому ужинали во благодушии, надеясь на спокойную ночь, печки в хатах натопили до красноты.
А в начале первого часа, когда комбат уже распаривался в постели, прибежал встревоженный командир роты:
— Немцы!
— Где?
— Позади. До полка.
— У страха глаза велики!
— Проверено, товарищ комбат…
Итало-немецкую группировку обнаружили, когда она выходила на грейдер, трое отставших ездовых. Двое были убиты, третий, ехавший впереди, «ускакал на кнуте», гнал так, что лошадь едва не изошла мылом. Командир роты ездовому не поверил, но на всякий случай выслал разведку. Да, все было верно. Батальон, наступавший на острие клина, сам оказался между молотом и наковальней. И, как говорится, жаловаться некому, ни с кем никакой связи. В лихорадочной спешке обсуждали положение:
— Отозвать назад вторую роту?
— А если и спереди нанесут удар?
— Хоть в кулаке будем.
— Но лишимся всякого маневра.
— Не стоять же двумя ротами против почти целого полка.
— Не стоять — значит лежать! В земле. Никакой пощады не будет.
— Главное — не пустить в хутор. Здесь они задушат численностью.
По приказу Косовратова командир роты выдвинул два взвода с пулеметами метров на семьсот вперед, чтобы ударить по голове колонны, заставить ее задержаться и развернуться. Взводы проскользнули на высоты, пересеченные оврагами и промоинами, справа от дороги. Успели вовремя. Когда они открыли огонь, итальянцы шарахнулись влево, но скоро оттуда донеслись проклятия — солдаты по колени проваливались в набрякший водой снег, а некоторые, проломив гнилой ледок, барахтались в тине. Тогда они сосредоточили плотный огонь пулеметов и автоматов на высотах, стараясь сбить заслон, но взводы, укрываясь овражками, все время меняли позиции.
Пока шла эта перестрелка, на хуторе приготовились к длительному бою, расположив роты за стволами осокорей, в садах, за стенами хат и сараев. Комиссар попросил казачек собрать скатерти и простыни для тех, у кого не было белых маскхалатов, и казачки, особенно молодые, шмыгали из дома в дом, пошучивали:
— Приданое даем, так и нас с собой берите!…
Водя, в пояснение обстановки, пальцем по стеганому красному одеялу, Косовратов рассказывал о дальнейшем развитии неожиданных событий:
— Ни справа, ни слева они наступать не могли, только на узком участке вдоль дороги. Правильным для них было как можно быстрее переть напролом, но, во-первых, они не знали, какие им силы противостоят, и осторожничали, во-вторых, они много времени потеряли, ввязавшись в перестрелку. Когда же сунулись позже, мы накрыли их минами и встретили таким плотным огнем, что они растерялись. Так вот и валандались до рассвета.
— Трофейные пулеметы пригодились?
— Ординарца я к медали «За боевые заслуги» представил — ведь это он организовал. Ну вот, стало светать. Я знал, что немцы, а особенно итальянцы, до ночных атак не охотники. Теперь наступал решающий момент. Но за ночь я собрал все свои трофейные пулеметы, в том числе и те, что были во второй роте, выдвинувшейся вперед, скрытно расположил большую их часть на высотах для удара во фланг. Со строгим приказом — открывать огонь сразу по сигналу ракеты… И наконец итальянцы и немцы, расстреляв десятка три снарядов из двух пушек, пошли… Странное и жутковатое это было зрелище: промерзшие, запорошенные снегом, они шли плотными рядами с небольшими интервалами, как смертники. В бинокль хорошо были видны заросшие щетиной лица с запавшими щеками, широко открытые рты, из которых вырывался пар. Итальянцы впереди, немцы — они все еще командовали и подгоняли — во втором эшелоне, компактными группами. Ближе, ближе, ближе… И тогда ударили все пулеметы, причем крайние на высотах — по немцам. Это было все равно, как если бы по зимним тучам полыхнула молния и рыкнул гром!… Через полчаса все было кончено, немцев покосили почти до последнего, большая часть итальянцев подняла руки. Они — это мы узнали после от пленных — решили по количеству пулеметов, что нарвались на свежий полк…
Помолчав, Косовратов вздохнул:
— Были и у нас потери. Почти полностью погибли и два первых взвода на высотах.
— А как твой заместитель Слепнев? Ты меня извини, но мне все время казалось, что он не в ладах с тобой и, быть может, метит в комбаты.
— Многое нам иногда кажется… Отвоевался Слепнев. В этом бою раздробило снарядом голень. Отняли ногу, эвакуировали в тыл.
И, еще помолчав, заключил:
— Такие дела…
— Итальянцы — не наши знакомые с плацдарма?
— Нет, от Чира шли. Перед тем как двигаться дальше, посмотрел я на тех, что остались на дороге… Крестики у них на шее, у немцев и итальянцев, образки в нагрудных карманах. Цивилизация, просвещение, Галилей, Шекспир, Толстой, вера во всевышнего и — озверение… Знаешь, что-то мне после этой мясорубки думать труднее стало. Глупо, а?
— Не судите — да не судимы будете… Времени у тебя пустого многовато.
— Это верно. Как теленок на лугу: длинен день — всякой травки отпробуешь. Да и тишина. Непривычно.