В Мажейкяе тоже чтут подвиг Марты. Каждый год, в день рождения пионерской организации, на ее могиле звучит торжественное обещание — литовские мальчишки и девчонки дают клятву быть верными ленинцами.
Это тоже традиция.
Марта хотела быть учительницей. В сорок втором году она должна была закончить факультет французского языка Первого Ленинградского государственного педагогического института иностранных языков. Война помешала этому. Ей не довелось прийти в свой класс, дать первый урок. Для людей она осталась просто Мартой — ни в институте, ни в ее родной Николаевке не успели привыкнуть к ее фамилии по мужу — Медонова, к ее отчеству — Федоровна.
Пушки бьют по Новгороду
В первое лето войны над землей часто грохотали грозы, и небо обрушивалось на людей потоками воды. «Это оттого, — говорили старики, — что испоганили воздух, перемешали его бомбами да снарядами, пожарами да взрывами». Может, и так, а может, просто такое грозовое лето пришло, но только грохотало постоянно. Не всегда и поймешь, то ли это дальняя канонада или бомбежка, то ли начало зарождающейся грозы.
На этот раз воздух застонал необычно от шума надрывно ноющих на высоких нотах моторов. Притихшая, ко всему приготовившаяся Николаевка услышала его в жаркий августовский полдень и содрогнулась: танки! Но из леса выползли не танки, а немецкие тягачи. Они тащили за собой дальнобойные пушки.
То, что казалось невероятным несколько дней назад, еще вчера было слухами, предположениями, стало действительностью. Никто не защищал маленькую, рассыпанную отдельными хуторами деревушку, и немцы пришли в нее, как к себе домой.
Эмилия Ермолаевна натужно, с хрипотцой, вздохнула и тяжело опустилась на стул, устало положив на колени руки и непривычно согнув спину. Невысокого роста, по-крестьянски плотная, она казалась сейчас Марте совсем маленькой. Губы плотно сжаты, у рта залегли жесткие складки. Небольшие светлые глаза смотрят в окно сосредоточенно и оценивающе, она будто взвешивает свои силы перед новым свалившимся на семью испытанием, прикидывает, как лучше его выдержать.
Марта знает, что мать просидит так долго и лучше не трогать ее, не лезть с утешениями. Тугой горячий клубок подкатывает к горлу Марты — точно так же мать сидела над гробиками дочерей Вильмы и Валентины, и потом — когда похоронили единственного ее сына Виктора и пришли с кладбища в опустевший дом...
Чувство досады, непоправимости случившегося охватывает Марту: в том, что они задержались до прихода немцев, виновата только она. Надо было бросать все и уходить, бежать, сразу же, как только она вернулась из Ленинграда. Сколько раз мать начинала разговор об этом, а она все отмахивалась.
— Что ты, мама! У нас же такая сила — они сюда не дойдут. Ну, как тебе еще объяснять? Когда действительно нельзя будет оставаться, эвакуируют всех организованно. Давай без паники, мама! Вечно ты всего боишься...
Эти доводы казались Марте разумными и единственно правильными. Ей все казалось, что причудливо выгнутая, нацеленная своим клювом на Москву тысячеверстная линия фронта вот-вот остановится, покатится назад и это «вот-вот» произойдет, если не сегодня, то завтра. Ведь захватывали же немцы Сольцы, подходили почти к Шимску, но выбили их оттуда, на сорок километров отбросили. Почему же здесь не могут сделать то же самое?
Мать тоже надеялась на лучшее, боялась бросить хозяйство: «Уйдешь — что найдешь потом?» Но настал день, когда она заявила бабушке и Марте:
— Завтра мы уходим, больше ждать нельзя.
Если бы они решились на два-три дня раньше! Может быть, даже на день...
Военный патруль задержал их почти у самого Новгорода. Заставил вернуться. У Марты затеплилась надежда: раз возвращают, значит, так надо, выходит, ничего страшного нет, и была права она, а не мама. Не надо было уходить — другие же остались.
Они пошли назад, не глядя друг на друга. Мать и бабушка молчали. Не заговаривала и Марта — боялась ненароком упрекнуть мать. Но раздавшийся позади них немецкий говор заставил Марту остановиться и прислушаться. Она осторожно выглянула из-за кустов и убедилась, что на чистейшем немецком языке весело болтали люди, одетые в красноармейскую форму и вернувшие их назад.
Будто кто хлестнул по ногам плетью. Чтобы не упасть, Марта ухватилась за куст. Холодея, вслушалась в чужую речь.
Увидев посеревшее лицо дочери, ее пепельные губы, мать бросилась к ней:
— Марта! Что с тобой, Марта?