И если мне нет никакого дела до той части легенды, в которой говорится о веселье, бесшабашности, смелости и свободе, напротив — мне невыносимо видеть, как ее до сих пор используют для того, чтобы выделиться, чтобы поставить себя выше той, о ком нужно просто писать. Я имею в виду тех жизнеописателей-шарлатанов, что мнят себя писателями, но при этом слишком далеких от истины, и которые соотносят жизнь Франсуазы Саган — жизнь моей матери — с совершенно неприемлемыми вольностями.
А неприемлемы они потому, что содержат в себе вымышленные факты, что само по себе (в случае, если автор — журналист) свидетельствует о вопиющем непрофессионализме, поскольку за правду выдаются недоказанные и ни на чем не основанные домыслы. Я считаю их оскорбительными не только для моей матери, для ее образа, но и для ее друзей, для всех тех, кто ее любил и уважал, и по которым так небрежно, мимоходом «проехались» в этих биографиях. В качестве примера я приведу цитату одной такой графоманки, которая поразила меня больше прочих: она рассказала про кардиган, якобы прожженный во многих местах сигаретой, и про необычное пристрастие матери гасить окурки прямо на столе, рядом с пепельницей. К чему вообще писать подобные вещи на первых же страницах, да еще в биографии такой писательницы, как Франсуаза Саган? Для чего нужна подобная информация? Что она проясняет? У меня сложилось такое впечатление, что вышеуказанная жизнеописательница стремилась с первых же строк очернить образ моей матери. Даже не задумываясь, впрочем, о том, что эта информация несущественна и вообще не верна. Не стану спорить лишь с одним: мать действительно иногда носила джинсы и кардиганы, однако она всегда уделяла огромное внимание своему внешнему виду. На моей памяти она ни разу не появилась на людях, на экране телевизора, у друзей или же просто в компании, не «припудрив носик», не «поправив прическу» и не убедившись, что ее туалет чист, опрятен и «спортивен».
Я также спешу не согласиться с тем, кто напомнил мне, как однажды в телепередаче «Апострофы» или еще где-то моя мать якобы выглядела неухоженной. Довольно строгие принципы буржуазного воспитания, унаследованные ею от родителей, никогда не позволяли ей относиться к окружающим неуважительно. Матери были свойственны глубочайшее почтение к другим людям и прирожденная учтивость; она всегда следила за собой, чтобы не оказаться в глазах окружающих в неловкой или постыдной ситуации. Так что когда я все же попытался представить, будто история с прожженным кардиганом была правдой, то совершенно резонно предположил, что пресловутое бесчисленное количество следов от сигарет должно было бы соответствовать столь же бесчисленному количеству тлеющего пепла, что сыпался на нее, словно маленький метеоритный дождь. А попав на одежду, эти раскаленные метеориты должны были бы жечь ей кожу, тело и руки, но я никогда не слышал, чтобы моя мать упоминала о подобных ожогах.
Что же касается окурков на столе, разбросанных рядом с пепельницей, — это тоже ложь. Так что после строк «когда я уходила от Саган, в голове у меня было совершенно пусто», я подумал, что у бедной графоманки там было пусто и до визита к матери, а возможно, даже и в момент написания подобной биографии.
Так открыто я выражаю свое недовольство потому, что мне не нравится этот образ, приписанный моей матери: образ женщины с непристойной внешностью, пренебрегающей даже элементарными нормами уважения, этикета и блуждающей в мире богемной роскоши, сея вокруг себя хаос и небрежность. Это не та женщина, которую я знал, не та женщина, которую знали мы все на протяжении почти сорока лет — это нечто совершенно противоположное. В заключение я не премину отметить неуважение — на этот раз вполне очевидное, — с каким эта жизнеописательница без всякого на то разрешения приводит в своей книге фотографии, сделанные Пьером Куаре,[4] отцом моей матери, при этом даже не сославшись на него и не выразив хоть какую-то благодарность.
Мы с матерью прожили вместе тридцать полных лет. И все эти годы были наполнены радостью, непредсказуемостью, мудростью, остроумием, рассуждениями, различными идеями. Наше взаимопонимание, наша невидимая связь — свидетельство того, что мы часто понимали друг друга без слов. Это похоже на те отношения, которые ей удалось установить с Бернаром Франком[5] и немногими другими. Связь, установившаяся между нами, во многом нас объединяла и позволяла нам реагировать на одни вещи с одинаковым энтузиазмом, а на другие — с одинаковым же негодованием.
4
Настоящее имя Франсуазы Саган — Франсуаза Куаре. Ее родителей звали Пьер и Мари Куаре, и они поженились в 1923 г.