Так вот, моя собеседница пожаловалась на армян, которые «оккупировали исконно азербайджанский» Карабах.
— Забудьте и плюньте, — посоветовал я. — Мы империю потеряли и то не плачем.
— Но ведь это же наш Карабах!..
— Азербайджан тоже когда-то был нашим. Но мы же смирились.
По всплеску эмоции, мелькнувшему в ее глазах, я понял, что напоминание о колониальном прошлом страны девочке не понравилось, но возразить против факта она не могла. Кивнула:
— Да Россия завоевала Кавказ. Но это, по крайней мере, пошло Кавказу на пользу, а вот скажите, что дало завоевание Арменией Карабаха?!
Ах, какая это была шикарная фраза!
Какая роскошная проговорка, сказанная мимолетом, как о чем-то давно осмысленном и понятом, не вызывающем никаких внутренних возражений, само собой разумеющемся, банальном. Она говорила о другом — о Карабахе и армянах, а попутно просто констатировала факт: Россия, пусть на штыках, но принесла сюда цивилизацию. И особенно это было видно на контрасте, который являла собой эта конференция. Она была посвящена двум взаимоисключающим вопросам — повышению роли восточной женщины в жизни современного общества и одновременно сохранению национальной самобытности, самоидентификации, менталитета. Обе темы весьма модны, поэтому их решили совместить, не замечая противоречия. Конференция была знатной, на нее приехал даже профессор Фукуяма из Америки. А еще со всех недоразвитых стран Азии и Африки в Баку съехались делегатки в национальных одежках — африканки в цветастых хламидах, какие-то непонятные существа, похожие на египетские мумии, закутанные с ног до головы в серые тряпки — только глаза через амбразу постреливают, тетки в паранджах. Они выступали перед микрофонами прямо в паранджах и утверждали, что паранджа — это очень хорошо и удобно. Это часть их национальной самоидентификации. И они носят ее с большой радостью, по собственному желанию надевая на голову мешки.
Феминистки в паранджах — оксюморон!..
И среди всего этого паноптикума приятно радовали глаз женщины постсоветского пространства — с открытыми лицами, в цивилизованных европейских платьях, раскованные и улыбающиеся. Они, со времен Совка привыкшие к разделению официального и неофициального, с трибуны произносили правильные политкорректные фразы о необходимости сохранения национальной самобытности, а в кулуарах вместе со мной смеялись над чадрами и паранджами.
Причем, что интересно, болтанув пару слов по первой части конференции (менталитет-самоидентификация), представительницы Азербайджана, Киргизии, Таджикистана, Узбекистана буквально через запятую гордо докладывали собранию по второй части (феминизм) — рассказывали об успехах женского движения в их странах. Успехи этих восточных женщин в их республиках весьма впечатляли представителей западной розово-либеральной интеллигенции, что и говорить! Они, открыв рты, слушали, что и голосовать в Средней Азии женщины начали раньше, чем во многих странах Европы, и должности руководящие занимать. При этом ни слова о большевиках! Кто же подарил восточной женщине такое чудесное освобождение? Наверное, это сознательные баи, жившие в Средней Азии и Закавказье, разрешили своим наложницам голосовать почти сто лет назад, не иначе.
Краснопузых я и сам терпеть не могу. Но надо отдать им должное: объективно являясь новой инкарнацией Российской империи (подробнее об этом — в книге «Бей первым!»), они волей-неволей продолжили ее дело — нести на отсталые окраины свет западной цивилизации, правда, с налетом новомодного марксизма (тоже, кстати, отнюдь не восточного учения).
Поэтому я никогда не выступаю против приезда «ближнезарубежных» гастарбайтеров в Россию. Особенно интеллигентных людей «советской национальности», чисто говорящих по-русски, — врачей, программистов… Мы ответственны за тех, кого приручили. Они — осколки империи. И это — наши осколки.
Империя еще жива. Она жива в головах и словах. В людях и смыслах. Бывая в столицах постсоветских республик, я вижу воочию, что до сих пор есть нечто большее, чем отдельные страны — то, что простерлось далеко за пределы номинальных границ России и до сих пор держит, объединяет бывшее имперское пространство, — язык и общее смысловое пространство.