— Задание выполняли, — парень поглядел на мать, боясь ее растревожить.
Но ему хотелось поделиться с земляком, тем более фронтовиком, пусть знает: молодые тоже не спасуют, если что…
— Помните, в Курске арсенал немецкий обнаружили? — Он специально ввернул незнакомое матери слово.
Доронин понятливо кивнул. Как из центра Курска эвакуировали население, а потом ржавые бомбы вывозили на грузовиках с песком, он по телевизору видел.
— Ты там был?
— Нет, я в другом месте, такая же история.
— Молодцом!
Гость встал, направился к стене, где в старых рамках под стеклом желтели любительские карточки и среди них снимки Григория Потапова. Виктор тоже поднялся и вышел из-за стола.
— Благодарность отцу от Сталина, — ткнул парень пальцем в одну из рамок.
Доронин кивнул. У него хранилась точно такая же. Двести шестьдесят шестой приказ. Он помнил текст назубок: «Вам, участнику боев при вторжении в пределы Бранденбургской провинции, за отличные боевые действия приказом Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища Сталина от тридцать первого января сорок пятого года объявляется благодарность».
— На плацдарме отец погиб? — спросил Виктор.
— Там, — ответил Доронин, — против танков стояли… Семьдесят верст до Берлина, немец уже затылком конец чуял.
Гость снял со стены большую рамку.
— Можно карточку Гриши взять на время? Памятник поставлю — верну.
— С него хочешь делать? — спросила хозяйка, провожая Доронина до калитки. — Подсобника дали?
— Пока нет.
— Виктор послезавтра уезжает, могу подсобить. А на карточке Гриша не дюже на себя похож. Вот Вовка, его племяш, что сварщиком в мастерской, — две капли воды.
Каждое утро вездеход директора совхоза притормаживал у взгорка, где возился Доронин.
— В область звонил, — делился директор, — утвердили проект.
Он хозяйским глазом охватывал квадратное подножие памятника, трогал торчащую из него арматуру.
— Каркас уже варят, — сообщил он, — завтра привезут на место. Как Мария, помогает?
— По воду поехала, — кивал Доронин вниз, на голубую излучину Снежети.
— Обрадовал ты ее. Не все, правда, в толк возьмут, почему Потаповым такая честь, погромчее, говорят, герои имеются.
Доронин пытался объяснить:
— Просто это ближе, я воевал с ним рядом, сам чуть в Одере не остался. А памятник ведь не Потаповым, не им, то есть, одним.
— Я-то понимаю, конечно, — кивнул в знак согласия директор.
Вовка-сварщик привез каркас, помог установить. После этого каждый день появлялся на пригорке, чем-нибудь помогал. Доронин рассказал ему о своем замысле, попросил позировать. Вовка не знал, что он должен делать. Доронин объяснил: ничего особенного — лечь на землю, приподняться чуть на правом локте, а левую руку тянуть к нему, Доронину, вроде помощи просит. Вовка попробовал. За его спиной раздался хохот. Мальчишки набежали. Среди них несколько Вовкиных погодков. В городе учатся, теперь каникулы — бездельничают в деревне…
— На зорьке приду, — сказал парень, оглядываясь на пересмешников.
Он пришел, как обещал. Доронин хотел разостлать брезент — роса, но парень бухнулся прямо в мокрую траву и вытянул левую руку, как учили. Доронин принялся за работу.
— Так никто дяде Грише и не помог? — спросил Вовка из травы.
— Нельзя понимать буквально, — пояснял Доронин, ковыряясь в цементе. — Памятник — не фотография, а образ, символ.
— Вы тоже по танкам били там, на Одере?
— Я снаряды подносил. Успел один ящик на ту сторону перетащить.
— Ящик, один?!
— Один, один… Потом ранило разрывной пулей в грудь. Ты ляг, пожалуйста, как лежал, а то напряжения нет в лице.
Парень снова опустился на локоть, изображая на лице напряжение.
— Не кривись, — попросил Доронин, — нормально смотри.
Хорошо поработали с Вовкой в то утро.
Однажды Вовка притащил с собой старуху. Как ему удалось ее уговорить? Старуха Доронину очень понравилась. Лицо в сплошной сетке морщин, глаза острые, спину держит прямо. На палку обопрется и стоит как изваяние. Очень подходящая старуха.
Доронин возился наверху, иногда спускался, говорил со старухой, спрашивал: не устала?
— Устану — уйду, — отвечала та.
Иногда начинала говорить:
— Значитца, Федора Доронина сын. Как жа, знала. Чудно-ой. Коммуну ладил. Хотел, штоба все в одней большой избе жили, вся деревня. А мой-то, царствие небесное, говорит ему: хошь равенство — бери моих девок, у нас четыре дочки было, а мне сына одного отдавай. По-отеха!
А то вдруг глянет старуха на горельеф солдата, перекрестится: