— Лежи, Марусенька, лежи, ласточка, — уговаривала ее Ратушняк, — сейчас перевяжу, легче станет. — Но своим опытным глазом военфельдшер видела, что ничем уже не помочь. Тело девушки было покрыто огромными рваными ранами. Она истекала кровью. Элла Федоровна рвала индивидуальные пакеты, виток за витком накладывала бинты, но каждый следующий слой марли мгновенно пропитывался кровью.
— У меня мама старенькая в Амвросиевке, — шептала Маруся.
Ратушняк еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться. Она представила на миг, как уходила Маруся, возможно, единственная у матери дочь, на фронт, как старуха уговаривала ее остаться, а потом собирала в дорогу и долго стояла у калитки, глядя вслед дочери-невесте.
Ратушняк не могла не вспомнить и своих детей, оставленных ею в детдоме. Проклятая война, как злая разлучница, ворвалась в каждую семью. Ее огненный вихрь оторвал отца от семьи, жениха от невесты, сына от матери. Элла Федоровна ни на минуту не забывала о своих крошках, она носила на груди, рядом с комсомольским билетом, редкие письма воспитательниц детдома, иногда настигавшие ее на дорогах войны. На этих небольших тетрадных листках уже выводил каракули ее старшенький. Эти воспоминания всегда приходили к ней в короткие минуты отдыха, а в напряженной боевой обстановке они заслонялись сиюминутной опасностью.
Раненые забрались в какой-то подвал. Сюда же, к подвалу, военфельдшер перетащила и умирающую Марусю. Потом набрала воды в колодце, напоила солдат, кое-кому сменила бинты. Дала бойцам на отдых два часа. Измученные ранами, подвергаясь ежечасно смертельной опасности, солдаты забылись в беспокойном сне.
Элла Федоровна села у стены и с трудом вытянула раненую ногу. Еще в дороге, когда поднимались в гору и она толкала повозку, открылась рана, и женщина чувствовала, как наполняется кровью сапог, как, смешиваясь с попадающей за голенище землей, в нем образуется чавкающая жижица, но остановиться в пути ни на миг не позволяла себе. Да и нельзя было показать бойцам, державшимся из последних сил, свою слабость. Теперь Ратушняк для них вроде командира.
Стянуть сапог с набухшей ноги стоило больших усилий. Упершись горячей потной спиной в холодную сырую стену подвального козырька, женщина носком левого сапога давила в задник правого. Перед глазами поплыли сиреневые круги. Тогда Элла Федоровна достала из сумки скальпель и надрезала голенище с обеих сторон.
Рядом раздался чуть слышный Шорох и слабый стон. Ратушняк метнулась к Марусе. Девушка умирала…
— Ма-ме… — едва заметно выдохнула она и попыталась сделать запрещающее движение головой, но у нее это не получилось. Из уголка синеющих губ выкатилась тонкая струйка крови.
Оплакав убитую, военфельдшер завернула тело в плащ-палатку и оттащила за хату. Потом вернулась, нашла в подвале ржавый заступ и деревянный колышек с дощечкой, на которой еще не стерлись слова: «Семенной участок Онищенко». От надписи на женщину повеяло далеким мирным временем. И от этого стало еще горше.
Красноармейская книжка поварихи была пробита осколком и залита кровью настолько, что прочитать было ничего невозможно. Элла Федоровна вывела на дощечке крупными фиолетовыми буквами: «Маруся». Потом вырыла неглубокую яму, перетащила туда тело поварихи, засыпала землей, воткнула дощечку. Оглянулась, стараясь запомнить место.
Путь, проделанный ею с ранеными за полдня, вражеский танк мог одолеть за час-другой. Подвал — ненадежное убежище для раненых. Надо их поскорее подымать и уводить дальше, к своим. Но как теперь передвигаться без повозки?
Военфельдшер обошла десяток хуторских дворов. Жилье, по всем признакам, уже давно было покинуто людьми. Пыль толстым слоем лежала на порожках, окнах. В углах дверей и рам серебрилась паутина. В одном месте краешек оконного стекла был отколот, и женщина, прикрыв глаза ладонью, заглянула внутрь. Сумрачная комната, голые лавки, сдвинутая с места железная кровать с панцирной сеткой, на которой белел какой-то квадрат: газета или забытая впопыхах простыня.
Элла Федоровна излазила все хозяйственные пристройки, извозилась в пыли, пока наконец за каким-то саманным, с облупившимися стенами хлевом не наткнулась на тачку с ржавыми колесами.
Ратушняк несказанно обрадовалась своей находке. Она двумя руками подняла оглоблю и что было силы потащила тачку на себя. Старая тачка сдвинулась с места, скрипнув ржавой осью. Когда Ратушняк добралась с тачкой к подвалу, то услышала голоса раненых.
— Пусть берет двоих, что на ногах, и уводит, — доказывал один из бойцов, почти сплошь обвязанный бинтами.