Я шла по улице, а в моём сознании будто кто-то прокручивал один и тот же кадр киноплёнки. Снова и снова повторялась картина: я вхожу в класс и говорю (весёлым голосом): «Здравствуйте, ребята!» Так я, шагая по улице, говорила сама себе. А по спине ползли противные мурашки.
Ты, наверное, думаешь, что только ребята волнуются, когда в класс приходит новый учитель. Я и сама раньше так считала. Конечно, нового учителя все побаиваются. Неизвестно ведь, какой он будет. Добрый или злой, весёлый или сердитый. Интересно будет объяснять или на его уроках будет тоска зелёная. И вообще, что он за человек. Всё это так. Но уверяю тебя, что учителя не меньше волнуются, когда им предстоит давать урок в незнакомом классе. Даже ещё больше. Это я теперь знаю. В самом деле, учитель — один, а ребят в классе — сорок человек. Каких только историй не рассказывали у нас в институте студенты, которым уже приходилось сдавать практику. И всё же, признаюсь, хотя я и волновалась, но…
Следом за началом (я вхожу в класс: «Здравствуйте, ребята!») должен был идти урок, который по всем пунктам был расписан в клетчатой тетрадке. Только в той картине, которая возникала в моей голове, всё это почему-то пропускалось. И сразу за началом шла заключительная часть. Звенит звонок, но в классе мёртвая тишина. Нет, не мёртвая. Мёртвая — это плохо. Это значит (так мне кажется) молчат, потому что не слушают. Смотрят в окно и думают о чём-то своём или просто сидят лениво и безразлично. Тишина должна быть живая. Ждут: «Ну, а дальше что? Рассказывайте, рассказывайте, что дальше!» Но уже всё! Я уложилась минута в минуту. (Анна Тимофеевна говорила, что это очень важно.)
«Всё, ребята, — скажу я, — урок окончен!»
И тогда они зашумят, повскакивают со своих мест, окружат меня.
«Елена Александровна, а на следующий урок вы придёте?»
«Нет? Ой как жаль!»
«А вы приходите! Мы очень хотим, чтобы вы пришли!»
«После окончания института? А когда вы кончите институт? Ещё целый год? Ой как долго! Но всё равно приходите! Мы вас будем ждать! Очень интересный был урок!»
Такой должен быть конец в картине, которую я себе мысленно рисовала.
Школа стояла тёмная и молчаливая. Ни в одном классе не светились окна. Но входные двери уже были открыты, и в нижнем коридоре горел свет.
Возле учительской я немного постояла, набираясь смелости. Не знаю, как тебе, а мне всегда было как-то страшновато входить в учительскую даже в своей школе, а тем более в чужой. За дверью раздавались громкие голоса.
— …Живой… Вы называете его живой, а я говорю — просто разболтанный класс! И нечего их оправдывать! Один Саламахин чего стоит! — говорил сердитый женский голос.
А другой — тоже женский и, как мне показалось, молодой — отвечал:
— Да я и не собираюсь оправдывать. Но вы сами виноваты. Вы же сказали им: «Кому скучно на уроке, пусть уйдёт!» Вот они и ушли. Наверное, им и в самом деле было скучно.
— Ну, знаете ли, это ведь урок, а не цирковое представление! Или вы считаете, что учитель должен показывать фокусы?
— Я, знаете, считаю…
Мне хотелось узнать, что считает эта невидимая мне, судя по голосу, молодая женщина, но неудобно было стоять под дверью, будто я нарочно тут стою и подслушиваю. К тому же первый голос снова перебил:
— И вообще этот четвёртый «Б»… С ним никакого сладу нету! Это не только я одна говорю. А Саламахин — это просто какой-то разбойник!
Именно в этом четвёртом «Б», в разболтанном четвёртом «Б», где учится разбойник Саламахин, и предстояло мне давать сегодня урок. Я открыла дверь.