— Между прочим, — добавил Всеволод Иванович, — я знавал Остапа Бендера лично.
И тут раздалась команда: «Придурки, выходи строиться!» Парикмахеры, сапожники, жестянщики, портные, повара встали на то место, где только что стоял строй, который куда-то увели.
— Художники, а вас это не касается? — крикнул старшина. — Эй ты, фигура с яйцами…
Всеволод Иванович, не закончив рассказа, мигом пристроился к парикмахерам и жестянщикам, а вслед за ним и я.
Тогда я и представить себе не мог, какую роковую роль в моей жизни сыграет милейший Всеволод Иванович Чекризов и воинский чин, к которому он меня приобщил. Ведь именно благодаря незабвенному Всеволоду Ивановичу я избрал себе профессию и стал на скользкий путь художника советской книги.
Демобилизовавшись после войны и будучи принятым в Московский энергетический институт, я его разыскал через адресное бюро. Всеволод Иванович проживал на Метростроевской, рядом со станцией метро «Дворец Советов», и пришел в неописуемый восторг, когда я к нему явился в солдатской гимнастерке, увешанный семью медалями.
Узнав, однако, что я собираюсь стать физиком и уже зачислен на электрофизический факультет МЭИ, он в ужасе закричал: «Лева, вы губите свой талант! Вы должны поступать в художественный институт, это говорю вам я!» На его письменном столе стоял большой портрет Ильи Ильфа с собственноручной надписью писателя: «Моему любимому Севе: что посевешь, то и пожнешь».
Мог ли я не посчитаться с мнением человека, которого так любил сам Илья Ильф, столь почитаемый мной.
Я плюнул на МЭИ и решил перейти в Московский полиграфический институт на художественно-оформительский факультет. Как и все в жизни, эта акция прошла у меня не совсем гладко.
Директрисой института была супруга небезызвестного Георгия Максимилиановича Маленкова. Если не ошибаюсь, ее фамилия была Голубкина. Она наотрез отказалась вернуть документы мне и еще одному «перебежчику», с которым мы явились вдвоем для храбрости. А без документов не брали в другой ВУЗ.
Эта властная толстая дама, напоминавшая внешностью самого Георгия Максимилиановича (говорили, что фактически она и есть оргсекретарь ЦК), была оскорблена нашей изменой. Выручил мой напарник, некто Нейгольдберг, тоже фронтовик, демобилизованный старший лейтенант, переметнувшийся из МЭИ в МГУ на истфак.
Когда Голубкина нам отказала, Нейгольдберг горько заплакал. А Голубкина — хоть и была супругой Маленкова, в то же время была и женщиной — не выдержала слез фронтовика-офицера. Она приказала ему, а заодно и мне, документы вернуть.
Ставши художником, я много лет встречался с Всеволодом Ивановичем в издательствах — он работал фотографом и в этом качестве вышел на пенсию.
…В распредпункте на Переведеновке Всеволод Иванович развил бурную деятельность, он доставал краски и материалы, необходимые для оформительской работы, денно и нощно был в бегах и хлопотах. Под мастерскую нам отвели химический кабинет. Спали мы с ним на столах, служивших прежде для школьных опытов. Когда он стал меня учить тайнам художественного мастерства, то неожиданно обнаружилось, что я рисую намного лучше своего учителя.
— Лева, вы талант! — заявил он. — Когда вы станете знаменитым художником, не позабудьте сказать, что это я открыл вас.
Наше безбедное существование на пересылке вначале омрачалось недовольством начальства, которое никаких результатов наших трудов не видело.
Но Всеволод Иванович это предубеждение без особого труда развеял и, по его словам, с начальством установил неплохие отношения. А с замполитом он якобы даже договорился вместе поехать на рыбалку.
В школе я по рисованию не очень успевал и эти уроки не любил. Зато на других уроках всячески изгилялся, рисуя карикатуры на учителей. Особенно мне удавался наш директор школы Михаил Петрович Хухалов, кавказский человек, являвшийся на уроки истории в черкеске с газырями и с громадным кинжалом на поясе. Михаила Петровича я рисовал во всевозможных ракурсах, даже верхом на свинье в одежде Юлия Цезаря, по имени которого его прозвали. Он преподавал историю, а «Юлием Цезарем» его звали за то, что, когда он излагал историю убийства этого тирана, то для иллюстрации материала выхватывал из ножен кинжал и кричал: «Юлия Цэзаря убыли кынжалом!» Его любимой фразой была: «Исторыю делают не всякие там людовики-мудовики. Исторыю делают трудящие и служащие, — сказал товарищ Сталин».
И вот, вспомнив на Переведеновке свое недавнее школьное развлечение, я решился нарисовать сатирический плакат и повесить его в вестибюле, чтобы все видели, что не только парикмахеры, но и художники в поте лица трудятся.