Короткий отдых, и мы идем дальше. Тропинка становится скалистой, крутой и более узкой. Усталый и вспотевший, я добираюсь до вершины и с облегчением вдыхаю свежий воздух. Рани прячет лицо в ладонях, чтобы скрыть улыбку, играющую на ее губах. Как все сильные люди, она просто не представляет себе, насколько ограничены возможности нетренированного в восхождении человека.
Когда смотришь вниз с более чем двухсотметровой высоты, голова начинает идти кругом. Маупити, самый маленький из гористых Подветренных островов, неправдоподобно зеленый. Это не только цвет зарослей папоротника, кустов, деревьев, крыш домов, но и моря. Впечатление такое, что природа поставила в этом уголке мира ярко-зеленый фильтр.
Внизу, в глубокой фиолетовой тени, приютилась деревня. На противоположной стороне — склон, залитый светом заходящего солнца. Ниже зелено-голубое озеро лагуны, отделенное от темной лазури самого большого в мире океана белой полосой пены. Отсюда при спокойном море грозные рифы кажутся живописной грядой скал. Сквозь идеально чистую воду виднеется коралловое дно. Лагуны — это подводные сады Южных морей. Но только не лагуна Маупити, которая являет собой настоящее кладбище коралловых колоний, залитое голубовато-зеленым светом.
— Смотри, собирается дождь, — показывает Рани на восток, откуда вместе с пассатом надвигаются тяжелые тучи.
Действительно, над Бора-Бора разразилась гроза. Остров лежит не более чем в двадцати трех милях от Маупити и хорошо виден отсюда. Вместе с Раиатеа, Хуахине, Маупити и еще несколькими островами он составляет основу архипелага Подветренные острова.
Бора-Бора представляется мне необычайно красивым местом (конкурентом Таити и Муреа). Правда, со времен второй мировой войны на нем расположилась американская авиабаза, зато его жители до сих пор старательно вырезают из дерева фигурки Тики, и там сохранилась могила знаменитого Жербо с надписью: «Первому галлу, который совершил одиночное плавание вокруг света». Так же как у Гогена, у Жербо любовь к Полинезии была активной. Он защищал островитян от чиновников колонии, над которыми открыто смеялся.
— Завтра уедешь? — слышу шепот Рани.
Оглядываюсь. Девушка стоит, обернутая в свое коричневое пареу, по-женски завязанное на груди. Мгновение спустя соскальзывает на камень и садится рядом со мной, принимаясь сосредоточенно рассматривать мой фотоаппарат. Однако я вижу, что ей не по себе.
— Может быть, мне удастся сюда вернуться…
У меня сжимается горло, когда я произношу эти слова. С тяжелым сердцем расстаюсь с Маупити, он опутал меня своими чарами. Это и впрямь прелестнейший уголок мира.
— Останься с нами, — просит Рани.
— Спасибо тебе за сердечные слова, но мне необходимо завершить свое путешествие.
Помолчав, добавляю:
— Я вернусь и заберу тебя с собой в Папеэте.
Позавчера Рани поинтересовалась, не соскучился ли я по бурной жизни в Европе, настойчиво расспрашивала и о «городе огней» — Папеэте. Рани любопытна, как чайка, — страдает тем же пороком, что и большая часть европейских женщин. Наконец она решилась задать вопрос, который ее очень волновал: не могу ли я взять ее на Таити?
— Мы могли бы ехать хоть сейчас, — заявила она.
Наверное, ей передалось мое увлечение бескрайними пространствами.
Через полгода я буду уже в Европе и — как знать? Нет, не стоит себя обманывать: редко кому выпадает великое счастье вернуться в Океанию. Можно лишь утешаться мыслью, что грусть Рани пройдет, как мимолетная полинезийская гроза, и она вновь станет улыбчивой, веселой вахиной.
Бросаю последний взгляд на искрящуюся в лучах солнца лагуну. Далеко внизу, под ногами, на голубоватой глади лагуны виднеется чудесный букет из пяти островков. Два моту стоят на страже у прохода в рифах, оберегая неприступность Маупити. Кольцо рифов, плотно окружающих весь этот прелестный остров, исключает возможность захода крупных морских судов, не говоря уже о гигантских пассажирских лайнерах. С того времени, как остров посетил мореплаватель Жербо, прошли многие годы. На берега Маупити высаживался также поляк Эрвин Вебер, который был дружен с этим французом, морским бродягой. Оба они принадлежали к тем немногим, что приплыли на Маупити на яхте. «Я бросаю вызов природе и презираю сытую жизнь», — писал семье из Парижа двадцатипятилетний Вебер.