Тяжёлые, неуклюжие трубовозы шли по лежнёвке, как по жёрдочке над пропастью. Намокшие осклизлые брёвна проседали под колёсами, выскальзывали из-под них. Водители напряжённо караулили малейший крен великанов-машин.
Двести метров не дошли трубовозы до буровой.
Всего двести метров.
Перед радиатором остановившегося разгорячённого трубовоза пузырилась коричневая вода.
— Не пройти, — сказали водители.
— Не пройти, — согласился Лёвин.
Пятнадцать бурильщиков, слесарей, дизелистов понуро столпились вокруг своего бригадира — мастера Лёвина.
Что им было делать?
Останавливать буровую и ждать, может, неделю, а может, две недели, пока схлынет вода, придут дорожники, починят лежневку и по ней, наконец-то, подвезут бурильные трубы?
Или, кинув на плавающие, вертящиеся, скользкие брёвна мостки, попробовать перетаскать трубы на себе?
Каждая труба весит почти четыреста килограммов. Если нести трубу вчетвером, и то придётся по сто килограммов на одно плечо.
А перетаскать надо не десять — сто труб.
— Как, ребята? — спросил Лёвин рабочих. — Будем ждать? Или всё-таки рискнём?
Рабочие молчали.
— Я-а-асно-о, — понимающе протянул Лёвин. — Тогда что ж… Нас тут четверо коммунистов. Мы и пойдём. Так, товарищи?
— Так, — сказал Сабиров.
И встал рядом с Лёвиным.
— Так, — проговорил Женин отец.
И тоже встал рядом с мастером.
И четвёртый коммунист Иван Петров тоже встал рядом с Лёвиным.
Тут и Женя Жаров — железный буровик встал с отцом рядом.
— Ты куда собрался? — спросил его Лёвин.
— Я — с вами.
— Вот что, — сказал, улыбаясь, мастер Лёвин, — считать умеешь?
— Умею… до десяти…
— Отлично! — обрадовался Лёвин. — Дам тебе десять красных флажков. Стой на бугре и считай принесённые трубы. Как насчитаешь десять — втыкай в бугор флажок, Десять флажков воткнёшь, кричи «Ура!».
Когда четверо стали ладить мостки, приколачивая доски к всплывшим брёвнам лежнёвки, остальные стояли на бугре — смущённые и чуточку растерянные.
Стояли и молчали, глядя на работающих товарищей.
Первым заговорил самый старший из них, кочегар котельной дядя Вася. Он сказал:
— Какой же мы рабочий класс, ребята, если бросим товарищей в беде? Где же наша рабочая спайка?
— Что такое спайка? — высунулся с вопросом Женя.
— Значит, дружба. — Поворотился к рабочим: — Как хотите, товарищи, я — к ним.
И пошёл помогать Лёвину и тем троим, что ушли первыми.
— А мы разве не из этого теста сделаны? — сказал молодой верховой, бородатый весёлый Саша. — Все возьмёмся, а?
Четверо брали на плечи одну трубу и медленно, след в след, шли по узенькому дощатому настилу, под которым бурлила и клокотала коричневая вода, пузырилась и хлюпала болотная трясина.
Когда кто-нибудь оступался с мостков в тонкое жидкое месиво, ему протягивали руки. Помогали вскарабкаться на настил. И снова четвёрка несла тяжёлую стальную поклажу к буровой. Медленно. Короткими, размеренными шагами. След в след.
А Женя с Рыжиком стояли на бугре.
— Ты мне не мешай, — ласково говорил Женя другу, — а то я собьюсь.
Когда подле вышки положили первые десять труб, Женя воткнул в бугор первый красный флажок. Потом второй. Потом третий.
Глядя на весёлую шеренгу красных флажков, на Женю и на лопоухого Рыжика, рабочие улыбались — легче казалось им четырёхсоткилограммовая ноша на плечах и путь по скользким, уходящим из-под ног доскам.
Размеренно гудела работающая буровая.
Грохотала могучая лебёдка, спуская бурильные трубы в скважину.
Одна за другой уходили и уходили под землю двенадцатиметровые трубы. Всё длинней становилась составленная из них металлическая змея с вертящейся роющей головкой на конце.
Через каждые восемь часов менялись вахты буровиков.
Дымила котельная.
Дымила кухня, где Женина мама, повариха Валя, варила для рабочих борщ, пекла пирожки с грибами и с капустой, стряпала блины и шанежки.
А Женя Жаров — железный буровик вместе с Рыжиком собирал в тайге малину и смородину, голубику и чернику. Завтра мама сварит из ягод варенье и кисель. А рабочие будут есть и похваливать, и благодарить за усердие Женю Жарова — железного буровика.
Вдруг Женя обнаружил, что пропал Рыжик.
Он всё время крутился подле Жени, когда тот обирал куст чёрной смородины. Крутился, крутился — да вдруг исчез.