– Только я вот не могу понять, как это эти атомы успевают добежать до лампочки, – заметил юноша.
– В каком смысле? – не понял вопрос Кривошеев.
– Вот взять, к примеру, этот выключатель и лампочку. Ведь, чтобы добежать атому до лампочки от выключателя, когда я его включу, надо какое-то время, а лампочка включается ведь мгновенно.
Павел Семенович рассмеялся.
– Понимаешь, тут такое дело, – и наставник стал подробно объяснять ученику физику этого процесса, который внимательно слушал, но никак не мог понять суть законов электричества.
Они засиделись довольно долго, и Петя вдруг задал неожиданный вопрос.
– Павел Семенович, а вы воевали.
Мужчина посмотрел на юношу удивленно.
– Чего ты вдруг задал такой вопрос?
– Я вот с вами месяц работали бок о бок, и вы никогда не говорили о войне. Обычно взрослые мужчины, чтобы придать себе значимости, говорят о войне, о своем участии в боевых сражениях.
– Мне, кажется, что такие люди совсем не воевали, а просто настоящие болтуны. Те, кто воевал, старается не говорить об этом.
– Значит, вы воевали?
– Да, воевал, – мужчина задумался, хмель выветрилась из его головы, – такое не хочется вспоминать.
– Почему? – юноша был настойчив, ему хотелось послушать рассказ участника войны, в которой ему пришлось быть только свидетелем.
– Война – это тяжелая работа, это постоянное напряжение нервов, это постоянный выбор между малым злом и большим злом, – под действием алкоголя язык у Павла Семеновича развязался, и он начал говорить.
– Что это за выбор? – уточнил Петр.
– Выбор между жизнью и смертью. Только там на фронте понимаешь. что самое драгоценное в жизни – это сама жизнь, и за неё человек цепляется из последних сил. Это в фильмах показано, какие храбрые наши воины, и всем строем сделают шаг вперед, когда надо идти на рисковое дело: в разведку или оставаться на месте для того, чтобы прикрыть своих товарищей от наседающего и превосходящего в силе противника. На самом деле строй стоит, не шелохнувшись и тебе приходится тыкать в каждого солдата, у того полуобморочное состояние и в глазах глубочайшая ненависть к командиру, ибо понимает, что он обречен на смерть. А ты должен это сделать, чтобы спасти больше солдат, и перед твоими глазами постоянно будут стоять глаза, полные ненависти того солдата, которого ты обрек на смерть. Ты оправдываешься, говоришь, что так надо было сделать, но это слабо успокаивает, но наступает новый день и снова надо делать выбор, идти в атаку, поднимать солдат в атаку. Это в фильмах показано, как дружно поднимаются солдаты за своим командиром: "За Родину! За Сталина" – а на самом деле всех их надо было выталкивать из окопов, в которых они замертво приросли к земле. И заградительные отряды появились не от доброй жизни, ибо бежали наши солдаты от врага, как только немцы начинали атаку или того еще хуже бросали оружие и срывали с себя знаки различия, стоило паре немецких мотоциклистов оказаться в нашем тылу. Особенно такая практика была в первый год войны, когда целые армии, попадая в окружение, сдавались без боя, имея оружие, танки, артиллерию с полным боекомплектом.
Под Вязьмой мы с остатками своего подразделения пробивались к своим и напоролись на группу наших солдат, которые сидели на поле, без оружия и пагон. Стали спрашивать, почему они сидят, они отвечают, что их в плен взяли немцы, которые догнали на танкетке. Они приказали бросить на землю винтовки, по них танкеткой и помчались дальше, приказав дожидаться жандармерии, при этом сняв с их пилоток звездочки, чтобы доложить начальству, сколько русских они взяли в плен.
Мы пристыдили таких защитников отчества, приказали взять винтовки в руки и идти с нами, но тут раздался чей-то голос: "Хватит командовать. Смотри, какой командир! Видали мы таких командиров!"
– Кто сказал? – кинулся я на голос, но не нашел того паникера, ибо уже темнело.
На следующий день мы напоролись на засаду, и нам пришлось с боем прорываться дальше. В результате у нас оказались раненные, тяжело раненные солдаты. Мы понимали, они понимали, что вместе с ними нам не прорваться через линию фронта. Надо оставлять их здесь, решил совет. Уж лучше добейте нас, но не оставляйте на мучительную смерть или в плен к немцам. Рядом был хуторок, мы пошли попросить у местных жителей, чтобы раненные остались у них, но женщины дали нам по буханке хлеба и сказали, что никого не будут брать, ибо придут немцы и всех расстреляют. Мы ушли, оставив лежать наших раненных солдат на поляне. Я до сих пор помню их молящие глаза: "Уж лучше пристрелите.» Но рука не подымалась, а их глаза у меня всегда перед глазами. Какие тут могут быть воспоминания? При выходе из окружения меня тяжело ранили. Я полгода скитался по госпиталям, а потом уже был списан с армии, трудился в тылу. Вот такая она война. Давай выпьем, за тех, кто не пришел.