Я их очень люблю, и мне их так жаль, что слезы наворачиваются.
Ольга Аникина
Доктор, здравствуйте
© Ольга Аникина, 2014
— Доктор, можно?
— Вы видите, я занимаюсь другим пациентом. Дождитесь своей очереди.
— Послушайте, передо мной уже прошло четыре человека, и вы каждый раз говорили — подождите, подождите.
— Четыре человека? Как это, уже четыре?
— Ну да, одна была с рецептом, другая с острой болью, третий — дедушка ветеран, четвертая прошла, потому что у нее ребенок маленький на руках.
— Но вы же видите, я занята, я заполняю карту.
— Доктор, я ненадолго, вы меня хорошо знаете, меня даже осматривать не надо…
— Конечно, я знаю вас. Еще бы я вас не знала. Вот потому-то я и говорю вам: посидите, я пока принимаю других.
— Доктор, но я ведь тоже пациент.
— Вы особый пациент, и поэтому я вами займусь в порядке очереди. Немного подождите… Вот видите, телефон. Алло… Да, Михаил Александрович. Конечно, для вас все что угодно. Как фамилия? Записываю. Сало-ма-тин через «а», я поняла. Что там? Да, ясно. Выпишу. Пусть заходит без очереди. Послушайте, моя хорошая, вы же видите, какая у нас система, мне только что позвонило начальство…
— Ох…
Через двадцать минут из кабинета выходит пациент, держит в руке бумаги, направления на анализы и больничный лист.
— Доктор, это снова я.
— О, боже мой… Совсем про вас забыла.
…Сейчас, кажется, как раз найдется для нее несколько минут. Небольшая пауза. Хорошо, когда в течение рабочего дня образуется такая небольшая, но долгожданная передышка…
Но передышка эта — только видимость. Через секунду в кабинет влетает еще одна женщина-врач, приземистая блондинка-перманент лет пятидесяти, с такими губами и бюстом, о которых простым смертным остается только мечтать. Она никого не замечает, и вообще, она, кажется, не видит перед собой никаких препятствий.
— Алла Ивановна, миленькая, я вам направила платного пациента. С чеком, сидит уже пятнадцать минут возле вашей двери. Примите поскорее, будьте ласковы.
— Маргарита Петровна, о чем разговор, конечно, платные у нас идут без очереди, пусть проходит. Мои хорошие, — врач обращается к пациентам, сидящим около кабинета, и к той, что пытается протиснуться внутрь: — Мои золотые, еще буквально десять минуточек… Да, кстати, а вы сделали ЭКГ? Какая молодец. И кровь сдали, как я вам говорила? Еще две недели назад? Неужели вы столько ко мне ходите уже? Ну тогда еще немного подождите, вы же понимаете, я вас обязательно приму, до конца рабочего дня еще много времени.
— Доктор, сколько же можно ждать…
Дверь кабинета закрывается.
В коридоре по стенам развешены плакаты «Грязные руки — путь к дизентерии» и «Холера и брюшной тиф». В плакате про дизентерию маркером исправлена ошибка: кто-то написал название болезни через три «е». Наверное, дурацкий плакат поручили сделать какой-нибудь санитарке. Внутри кабинета на стенах тоже висят плакаты, например, большое нарисованное сердце и черные буквы «Инфаркт» поперек него. Очень жизнеутверждающий плакат, особенно если смотреть на него в течение всего рабочего дня. Ничуть не лучше, чем читать про дизентерию и брюшной тиф. Если задуматься, вполне себе средневековые болезни. А и то, чем не средневековая больница? Особенно эти лица в коридоре. Если вспомнить старые полотна, станет понятно, что лица эти ничуть не изменились за столетия. Единая гримаса страдания человеческого, вечная для всех времен. С разными вариациями. Синюшные губы и одышка — дыхательная недостаточность, может быть, даже тяжелая многолетняя астма. То же самое у бабки с одутловатым лицом и отечными, надутыми голенями, которые, кажется, вот-вот лопнут, — это тоже недостаточность, но уже хроническая сердечная. Пастозный, бледный дядька, мешки под глазами — почечник. А мужчина и женщина, сидящие в разных концах очереди, не знакомые между собой, но похожие друг на друга как брат и сестра за счет округлых животов и приплюснутых, смазанных черт, подчеркнуто мужеподобных у женщины и женственных у мужчины, с блеском и желтоватой каймой в глазах, и — да, рты, почти беззубые рты, впрочем, не препятствующие тому, чтобы женщина время от времени, произнося слова, скалилась в улыбке, — это его высочество алкогольный цирроз печени, он рисует свою печать на лицах испитых бедняг со времен Брейгеля, а то и дольше того.
— Врачиха-то молодая, вот и принимает долго.
— Да ладно вам, молодая, она уже много лет здесь работает, а все ковыряется с каждым, ковыряется… Наверное, наоборот, умная больно.
— Чего умная, была бы умная, очереди не было бы. Вон эта, на пятнадцатом участке, всех уже приняла и домой поскакала.
— Может, не домой, а на участок потопала, по квартирам ходить.
— Ну пошла. Ходить пошла. А эта все сидит.
— Сидит, значит — надо. Лечит, значит. Нас, болящих, и лечит.
— Кого тут лечить? Тебя, что ли, лечить? Тебя, дед, сразу хоронить, и то дешевле обойдется.
— Ох и верно. Помереть легче, чем здесь сидеть.
— А уйти-то, уйти? Жалко небось, целый день уже потерял.
— Да. И не уйдешь.
— Вот и сидим.
— Сидим…
Дверь кабинета хлопнула.
— Следующий!
— Доктор, это снова я…
— Господи, это снова вы.
Надо, надо все-таки покончить, наконец, с этой проблемой. Сколько можно отвлекаться от работы?..
— Доктор. Я уже не могу. Уделите время.
— Что ж. Придется. Говорите. Только быстро.
— Да я и так быстро.
— Что приключилось?
— Желудок, сил нет. Спазм, это же невозможно, доктор, прихватывает так, что хоть ложись прямо здесь…
— Когда лежите, боль проходит?
— Проходит.
— А сейчас болит?
— Доктор, именно сейчас и болит.
— Так, вот кушетка. Ложимся.
— На спину, живот освободить?
— Дура, на живот ложись. Вчера опять психовала дома?
— Да, ребенок пришел с парой по русскому, пришлось учить уму-разуму.
— И ты учила, ремнем махала.
— Махала.
— Вот и зря я тебя без очереди приняла.
— Какое без очереди? Я ж полдня здесь мучаюсь…
— Нечего было вчера ремнем махать под носом у ребенка. Он не виноват, что ты работаешь в две смены на трех работах. Другие матери детьми занимаются, а ты только ремнем машешь…
— У других детей есть отцы…
— Да, у других отцы есть, а ты психическая, и потому у твоего ребенка отца нет. И потому я принимаю тебя в последнюю очередь.
— Я тоже человек, у меня спазм…
— У тебя, конечно, спазм. Ты, конечно, человек. Сейчас ты выпьешь три таблетки но-шпы и тридцать капель валерьянки и полежишь здесь пять минут.
— Как я буду лежать, когда там, снаружи, — огромная очередь? А если они меня увидят? Им всем надо побыстрее.
— Я запру дверь, ты пять минут полежишь, а потом пошла вон с кушетки. И работать. И будет побыстрее. Очередь я беру на себя.
— Спасибо, доктор.
…Спасибо… Вот так самой себе спасибо и говоришь, когда, наконец, услышишь саму себя. Но чаще всего саму себя ты не слышишь. Это практически невозможно, потому что там, снаружи, — целая толпа, и всем еще хуже, чем тебе. Ох, ну и спазм. Хоть бы прошло поскорей…
Женщина-врач запирает дверь, снимает халат и ложится на кушетку животом вниз. Тело ее расслабляется, рука свисает с кушетки, волосы растрепаны, прическа сбилась. Женщина лежит, халат висит на спинке стула. Она лежит ровно пять минут. Больше в кабинете никого нет.
Доктор, здравствуйте.
Здравствуйте, доктор.
Олег Рябов
Рубашка от Пипы
© Олег Рябов, 2014
Беременная негритянка из Шри-Ланки по имени Пипа сшила мне рубашку из черного легкого шелка на старой машинке «Зингер» за одну ночь в сарае, собранном из сухих коричневых пальмовых листьев, на пустынном цейлонском пляже.