— Это был седьмой день, — выдохнула она. — Ну да, это был седьмой день.
Некоторое время я переводил взгляд с одной на другую, а потом прочистил горло, чтобы обратить на себя их внимание.
— Я не понимаю, — заявил я. — Бог сотворил все свои чудеса за шесть дней, а потом решил на все забить и слегка передохнуть. Что в этом такого великого?
Анна слезла со стула, подошла и взгромоздилась ко мне на колени. Это мы уже проходили. Таков был ее метод общения с несмышленым младенцем, не видящим дальше собственного носа, то есть со мной.
— Почему мистер Бог решил отдыхать на седьмой день? — терпеливо начала она.
— Наверное, за эти шесть дней он порядком ухайдокался — работа-то была тяжелая, — предположил я.
— Он отдыхал не потому, что устал.
— Да ну? По мне, так подумать о таком, и то устанешь.
— Конечно, нет. Он вовсе не устал.
— Ну да?
— Нет. Он просто сделал паузу.
— А. Да, правда?
— Да, и это было самое большое чудо. Отдых. Как ты думаешь, как оно все было до того, как мистер Бог начал творить в первый день?
— Была ужасная неразбериха, я думаю, — ответил я.
— Ага. А у тебя получится отдыхать, когда кругом ужасная неразбериха?
— Ну, наверное, нет. И что дальше?
— Ну, когда он стал творить разные вещи, путаницы стало немного меньше, так?
— Похоже на то, — кивнул я.
— Когда мистер Бог закончил делать всякие вещи, он покончил с неразберихой. После этого наступил покои, и вот почему покой и есть самое большое чудо. Неужели непонятно?
Если поглядеть с этой стороны, то все было понятно, и мне это чрезвычайно понравилось. Во всем этом был смысл. Иногда я чувствую себя двоечником с последней парты, и тогда с готовностью раскрываю рот, как только мне предоставляется шанс что-нибудь вставить.
— А я знаю, что он сделал со всей этой путаницей, — заявил я, чрезвычайно довольный собой.
— Что? — спросила Анна.
— Он набил ею наши черепные коробки!
Я хотел преподнести это как совершенно сногсшибательную новость, но не тут-то было. Они обе серьезно покивали в знак согласия, очень довольные, что я так быстро все схватил. Я тут же выполнил команду «кругом» и принял их одобрение так, будто имел на него полное право. Однако это повлекло за собой следующую проблему. Меня отчаянно интересовало, зачем он запихал всю эту дрянь нам в голову, но как было спросить об этом, не почувствовав себя снова двоечником?
— Эта путаница — очень забавная штука… — начал я издалека.
— Вовсе нет, — сказала Анна. — Тебе нужно сначала иметь кашу в голове, чтобы потом узнать, что же такое настоящий покой.
— О да. Да. Конечно. Наверное, в этом-то все и дело.
— Быть мертвым — это отдых. — продолжала она. — Когда ты мертвый, можно оглянуться назад и все привести в порядок, прежде чем идти дальше.
Суетиться по поводу смерти точно не стоило. Умирание, конечно, могло доставить некоторые хлопоты, но только если ты не жил понастоящему. К смерти нужно было хорошенько подготовиться, а единственной возможной подготовкой к смерти была настоящая жизнь — именно то, чем всю дорогу и занималась бабуля Хардинг. Когда она умирала, мы с Анной сидели подле кровати и держали ее за руки. Бабуля Хардинг была рада умереть не потому, что жизнь была ей слишком тяжела, но потому, что и жила она тоже с радостью. Она радовалась. что покои близок, но не потому что устала, а потому что хотела привести в порядок, разложить по полочкам девяносто три года прекрасной жизни, потому что хотела проиграть их еще разок заново. «Это как вывернуться наизнанку, мои дорогие», — сказала она нам. Бабуля Хардинг умерла с улыбкой посреди рассказа о том, как красив Эппинг-форест[47] ранним летним утром. Она умерла счастливой, потому что счастливой жила. Надо сказать, что после смерти бабуля отправилась в церковь во второй раз в жизни.
Прошло недели три, и мы снова оказались на похоронах. То были похороны Капитанши, и на них пришло более двух дюжин человек; стариков было человек шесть, остальные варьировались в размере и росте.
«До старости она не доживет», — говорили о ней, и были правы. Капитанша была та еще штучка и никогда не упускала случая посмеяться. Она бы просмеялась гораздо дольше, но от смеха начинала кашлять и кашляла потом очень много. Когда она умерла. ей как ран должно было исполниться пятнадцать. С льняными волосами и голубыми глазами, с кожей, почти прозрачной, будто папиросная бумага, Капитанша умудрилась прошутить и прокаламбурить все свои неполные пятнадцать лет. Несколько недель назад мы вдруг разговорились о смерти.
Беседу открыла Банти вопросом:
— А как это — умирать?
— Это просто. Останавливаешься, и все тут. Капитанша перекувырнулась назад через голову и сказала:
— Конечно, это легко. Просто-таки до смерти легко.
— Все так и грохнули.
Траурная служба получилась торжественная, пожалуй, даже чересчур торжественная для особы вроде Капитанши. Преподобный Касл разливался на тему невинности, присущей юности, и кому-то из паствы даже пришлось спрятать усмешку. Возведя очи горе, он сообщил собравшимся, что вот, Капитанша теперь на небесах. Аминь. Пара дюжин маленьких мордочек обратились к потолку, ротики широко раскрылись от осознания важности момента. Исключение составила малышка Дора. Она, в отличие от прочих, посмотрела вниз и тут же схлопотала тычок локтем под ребра. Чей-то голос сообщил громовым шепотом, как оно обычно бывает в таких случаях: «Туда, вверх надо смотреть, вверх». Дора резко подняла голову, но малость переусердствовала, потеряла равновесие и с грохотом рухнула со скамьи
— Я уронила конфету на пол, — объяснила она свои действия.
Преподобный Касл продолжал монотонно жужжать, выписывая нам словесный портрет Капитанши. Проблема в том, что говорил он отнюдь не о ней: по крайней мере, никто из нас ее не узнал. Здорово на самом деле, что мертвые не могут ответить. Могу себе представить, что сказала бы на это Капитанша: «Ну-ну, и какого хрена он тут несет? Вот ведь тупой старый козел». Какое счастье, что преподобный не мог этого услышать. Служба постепенно подошла к концу. Мы вышли на кладбище, чтобы сказать покойной наше последнее прости. Дети по очереди кидали в могилу всякие ценные вещицы и отходили в сторону. Мы стояли в нескольких ярдах и ждали, пока к нам присоединится Жужа, который все никак не мог отойти от края.
— Вы думаете, у Капитанши теперь выросли крылья? — начал кто-то.
— Наверное, да, — ответили ему.
— Не представляю себе, как это получится.
— Это почему?
— А как тогда рубашку снимать?
— Кончай тупить, у ангелов совсем нет никаких рубашек.
— А что у них тогда?
— Такое, типа дамских платьев.
— Не хочу я носить никакие платья, я ж не девчонка.
— Жизнь явно брала свое.
— Мэгги, — завопил вдруг кто-то, — а небеса где?
— Где-то, — авторитетно заявила Мэгги.
— Они вон там, наверху.
— Лучше бы нет.
— Это ты про что?
— Если они там, бьюсь об заклад, Капитанша нассыт тебе на голову.
— Какой ты все-таки гад!
— Жужа, а ты теперь жениться не будешь, раз Капитанша умерла?
— Глупая корова, — ностальгически сказал Жужа, — зачем она умерла?
— Чтобы годами не выкашливать кишки наружу.
— Ну да, что-то типа того.
— Мэтти, а есть разные небеса для протестантов, и католиков, и евреев, и всяких прочих?
— Нет, только одно.
— А зачем тогда нужны всякие разные церкви и синагоги?
— Откуда я знаю?
— Это Старый Ник сделал. Старый Ник все может засрать.
— Ты думаешь, Капитанша отправилась к Старому Нику?
— Лучше бы нет. Старый Ник выгонит ее из ада через пару дней.
— Бедный Старый Ник. Вот смеху-то будет.
— Он так не может, ему от него плохо.