А она висела на своем Толике. Вела с ним какие-то разговоры. Что-то выпрашивала. Чему-то заливисто смеялась. И Толик, снисходя к ее малости, таскал ее на закорках, расстегивал по нужде штанишки.
Татьянка была доверчивая и ласковая. И хохотушка. И болтушка. Охотно устраивалась подле меня на нарах. Рассказывала про своего деда, про бабу, про то, какая у них была «курочка ряба, а петушок и еще рябее».
Катя, слушая, темнела лицом.
— Эх, дочка! Где-то теперь наши дед и баба! Живые ли?! — Она, не таясь, рассказывала, как попала сюда, в тюрьму.
Неподалеку от их деревни несколько месяцев стоял фронт. И вот однажды партизаны прорвали линию фронта. Навели переправу через реку и стали переводить население на советскую сторону.
— Будь я одна, — говорила Катя, — я бы ушла с партизанами вперед. Так дети же. Старики — отец с матерью.
А пока это все происходило, налетели «юнкерсы». Начали бомбить переправу («Сколько там людей полегло!»). Примчались машины с немецкими солдатами. Окружили оставшихся.
Сперва погнали пешком. На ночлег остановили в деревне. Затолкали в амбары. Катя решила, что их сожгут («У них же такой закон, у немцев, — жечь!»). Но их не сожгли. Наутро погрузили в машины. Привезли в концлагерь под Оцком.
Катя думала, что и ее схватили, как всех: за то, что пыталась перейти линию фронта. Но в лагере ее отделили от других — с Татьянкой. Татьянку она не спускала с рук. Отделили и повезли в Оцк. Толика дед и бабка держали при себе. Но ему в последнюю минуту удалось вырваться, прибежать к матери.
— Что-то им мои документы не понравились, — так объясняла Катя, почему ее увезли из лагеря.
А мне потихоньку рассказывала: немец, который допрашивал ее в комендатуре, знал, что Катя жена офицера-пограничника. И подозревал, что Катя связана с партизанами.
Камера наша заполнялась все теснее. Каждый день приводили женщин — разных. Были среди них партизанские жены. И партизанские матери — заложницы. Они приходили с воли. Приносили с собой новости. Осторожно сообщали их, ссылаясь на людей.
«Кажуть люде…», «Люде говорить…»
А говорили люди о том, что Красная Армия гонит врага и вступила уже на белорусскую землю.
Они приносили с собою еду. Делились ею в первую очередь с детьми — Татьянкой, Толиком.
Случалось, что и Катя приносила еду. Она была покрепче других, и ее из камеры брали частенько на уборку, мытье полов. Возвращаясь, она приносила с собою то хлеба, то баланды. Нельзя было этим насытиться. Протянуть можно. Мы тянули.
Само собой получилось: когда уходила Катя, я оставалась с детьми. Татьянку брала на руки. Толик пристраивался рядом.
Я рассказывала им сказки, какие помнила.
Что уж там понимала Татьянка, не знаю. Но слушала. Слушала неотрывно, глядя мне прямо в рот темными круглыми глазенками. И лишь иногда спрашивала:
— А де моя мама?
О чем бы я ни рассказывала: о Сером волке, о Бабе-Яге, вопрос этот, как рефрен, звучал ко всему:
— А де моя мама?!
Толик же о маме не спрашивал. Ожидал молча.
Сказки он тоже слушал охотно. Ему нравилось, что сказки в стихах. Стихи он запоминал быстро. Однако больше стихов любил песни. Одну особенно.
— Знаешь эту? — спрашивал он меня. И, услышав, что «эту» не знаю, напевал мне тихонько:
Чудесный он был мальчишка. Крепенький, несмотря на тюрьму, на лишения. Широкогрудый. И — мужественный. Правда! Совсем ведь малый еще, а уже угадывался в нем будущий человек.
Очень я привязалась к ним в тюрьме: к Татьянке, к Толику, к Кате.
Катя была участливая. Умела ободрить, разговорить. Знала много всяких примет. И по ее приметам так всегда выходило, что будет нам хорошо.
Мы охотно верили этому. Мы хотели этому верить. Но «хорошо» нам не было — наоборот. Все чаще и чаще подгоняли ночами к дверям тюрьмы душегубку.
Окна нашей камеры выходили во двор. Нам было слышно, как она подъезжает, как выводят, как втискивают в нее людей.
Однажды ночью открыли и нашу камеру.
В коридоре полицейские, начальник тюрьмы. Переводчик читает список. Кто в списке, должен отойти влево.
Потом мы слышали, как тех, кто отошел влево, вели по лестнице. И как отъезжала душегубка…