— Тут уж сердце тебе подскажет, — говорили Кате подруги, добавляя к этому, что если Марыся окажется не Катиной дочерью, если даже и не отыщется ее настоящая мать, то все равно не пожалеет Марыся о приезде. — Ты ей так и напиши…
Но этого Катя не стала писать Марысе.
Не уточняя меру родства, ничего не утверждая и не сомневаясь ни в чем, Катя посчитала это бестактным, она просто сообщила Марысе, что приглашает ее к себе в Оцк. Просила подтвердить возможность и сроки выезда. И выясняла лишь необходимые сведения, которые нужны были для того, чтобы оформить приглашение.
Марыся откликнулась очень быстро. Да! Приедет! Конечно, она приедет!
«Я буду могла выехать в начале января, — писала Марыся. — Раньше не смогу по работе».
До начала января оставалось около трех месяцев — огромный срок, так считала Катя. Ей казалось, она не доживет. Не дотерпит. Случится что-то такое, что помешает их встрече.
А в то же время… то, что Марыся собиралась приехать в январе, казалось Кате доброй приметой. 15 января родилась Татьянка — к этому дню Марыся должна быть в Оцке!
И Катя стала готовиться к приезду Марыси.
Она начала с квартиры. Пока они с Толей были вдвоем, плохо ли, хорошо ли, их устраивало жилье — комната пятнадцать квадратных метров, в новом доме с удобствами, в малонаселенной квартире.
Теперь Кате нужна была еще одна комната, пусть совсем небольшая, да отдельная. Для Марыси! (Про себя она называла ее Татьянкой.) Так, чтоб, переступив порог, Марыся сразу почувствовала: здесь она дома. Кате не приходило в голову, что Марыся может и не остаться с ними.
И вот Климушина, не умевшая просить для себя даже того, на что права ее были бесспорны, стала добиваться другой квартиры. И, несмотря на жесткий лимит жилплощади в Оцке, добилась двухкомнатной, отдельной.
Надо было переезжать, устраиваться. Надо было обновить многое из мебели, из вещей, из того, с чем Катя и Анатолий давно сжились, к чему привыкли, что опять же устраивало их, но не могло, так считала Катя, устроить Марысю.
После работы Катя металась по магазинам, выбирая, выискивая, что подешевле, покрасивее. А вечерами строчила на машинке занавеси, простыни, пододеяльники — шить самой, она давно убедилась в этом, было выгоднее, чем покупать готовое.
Она так изменилась, расцвела, что многие, не прослышавшие еще о переписке с Марысей, подметив в Кате это — искрящееся, допытывались:
— Романовна! Ты, часом, не влюбилась ли?!
Катя не отрицала, не объясняла, только посмеивалась. Она и впрямь давно уже не чувствовала себя такой молодой и сильной.
Время шло. Не шло — летело. Приближался день Марысиного приезда.
А пока что почтальон исправно носил письма. Писала Марыся. Отвечал Толя — Катя делала лишь небольшие приписки.
«Ждем тебя, детонька! Одевайся потеплее в дорогу — нынче зима у нас холодная».
А заканчивала обычно так: «В письме всего не напишешь, приедешь — наговоримся».
Кроме Кати и Анатолия, Марысе писали Катины подруги: Зина, Оля. Другие женщины, пережившие Освенцим.
Спрашивали Марысю о своих детях. Объясняли приметы. Сообщали имена. Аккуратно выписывали номера: свои и детей.
Марыся горячо откликалась на эти письма.
Она и поныне поддерживает связь с ребятами, что вместе с ней воспитывались в доме ребенка. Знала о судьбах тех, кого взяли в польские семьи.
Конечно, она могла помочь матерям, разыскивавшим своих детей. И хотела помочь им. Чувствуя это, матери с нетерпением ждали ее приезда.
Марыся писала часто. По письмам видно было, как она сомневается. И как надеется.
Она подробно описывала свою внешность: «Извините, но я еще раз напишу вам о себе. Я имею серые — не чисто серые, но при этом коричневые глаза. Волосы у меня темно-светлые… (Наверное, она хотела написать: „темно-русые“?!) Лицо круглое и характеризуется тем, что я имею дольную челюсть, выдвинутую немного вперед. Я имела это с детства, мать должна помнить это».
Дольная, то есть, видимо, нижняя, челюсть выдвинута вперед? Катя не помнит, чтобы у Татьянки так было! Но ведь это могло произойти с годами?!
«Может быть, мать помнит еще какие-либо особые приметы?!» — допытывалась в письмах Марыся.
Одну Катя помнила: шрам. У Татьянки на левой щечке был небольшой, но глубокий продольный шрам.
Когда она, Катя, с Татьянкой на руках бежала от карателей с переправы, то поскользнулась. И Татьянка щечкой наткнулась на обломанную острую ветку. Очень шла кровь. Татьянка вся перемазалась в крови — рана оказалась глубокой. А когда она зажила — остался шрам.