Он знал, до чего коротка человеческая память. И жил в убеждении, что тот, кому довелось пережить Освенцим, а таких на земле оставалось все меньше и меньше, обязан продлевать эту память, становясь летописцем Великой трагедии человечества.
В осмыслении этой трагедии, очевидцем и жертвой которой стал он сам, у Казимира была особая тема — дети. Он хотел написать, точнее, восстановить историю маленьких узников третьего рейха. Хотел довести до сознания человечества этот невероятный и почти еще не изученный раздел во всеобщей истории преступлений нацизма.
Казимир хотел создать книгу-обвинение. Книгу-свидетельство. Книгу-документ, ни одна страница которой не могла бы быть поставлена под сомнение.
Для этого он тщательно, скрупулезно собирал факты, собирал воспоминания тех, кто в лагере находился при детях. Записывал рассказы самих «детей». Их прошло через Освенцим около семисот тысяч. Семьсот тысяч!
А в день освобождения Красная Армия застала в живых всего сто восемьдесят. Это были польские дети, русские, чешские. Дети югославских партизан.
Старшие знали кое-что о себе. Младшие ничего не знали. Они забыли своих родителей. Свои имена, фамилии. Они говорили на лагерном жаргоне. У них не было ни метрик, ни документов, только номера… номера на левой руке.
…В день освобождения за браму Освенцима было выведено сто восемьдесят детей. Но их было больше. Сколько? Невозможно это установить.
Когда эсэсовская охрана покинула лагерь, те ребята, у которых хватило сил, разбежались в поисках пищи. Многих из них тогда же приютили польские семьи. Как найти их теперь?
Казимир искал. Искал неистово и упорно, цепляясь за всевозможные нити. Искал, обращаясь к памяти тех, кто пережил Освенцим.
Он повторял в газетах свой адрес: «Музей Освенцим. Войтецкий Казимир».
По этому адресу приходили сообщения. Приезжали дети Освенцима, теперь уже ставшие взрослыми людьми. Шли письма — множество писем от матерей, разлученных в Освенциме с детьми. «Помогите найти!..» — обращались они к Войтецкому. Росла картотека адресов — картотека судеб. Устанавливались личные связи. Одна ниточка тянула за собой другую.
Казимир знал наперечет живущих в Польше детей Освенцима. Не просто знал. Был душевно близок со многими. «Дети Освенцима» посылали ему поздравительные открытки ко всем праздникам. А в годовщину освобождения собирались в Освенциме.
Но многие приезжали и чаще. Лично к нему, Войтецкому, за помощью, за советом… Приезжали в минуты душевных потрясений, на переломе судеб…
Ближе других была ему Марыся. Она больше другие тянулась к нему. Чаще других приезжала в Освенцим, называя Освенцим с горькой иронией «домом своего детства».
Она часто сопровождала Войтецкого в его экскурсиях по музею. Однажды попросила его показать ей хотя бы то место, где стоял детский барак. И, приезжая в Освенцим, часто ходила на это место одна. Что она вспоминала там? О чем думала?
Видя ее интерес к прошлому, Войтецкий намеренно поручал иногда Марысе записывать в «детские» карточки новые данные и сообщения, которые ему удавалось получить. Она охотно делала это.
Иногда, заполняя чью-нибудь карточку, замечала вслух:
— Интересно, как же это я уцелела?! Интересно, какие эксперименты надо мной проводил доктор Менгеле?
И тут же снимала трагичность вопроса шуткой:
— Боюсь, он мне чего-нибудь подмешал к характеру! Говорят, что характер у меня с перцем.
Марыся импонировала ему многим. Ну хотя бы вот этой своей манерой говорить о трагическом, словно бы чуть подсмеиваясь над собой. Над обстоятельствами. (Он и сам умел это. И нередко прибегал к этому.)
Ему нравилась веселость Марыси. Мальчишеская ее угловатость, за которой угадывалось мужественное стремление не поддаваться обстоятельствам.
Казалось, Марыся по жизни идет легко. Но Казимир видел, эта легкость — защитная, выработанная. Угадывалась за нею ранимость Марыси, незащищенность ее души.
Наблюдая долгие годы за «детьми Освенцима», Войтецкий был убежден, что в каждом одиноком ребенке, осознанная или же не осознанная им, живет потребность семьи. Он чувствовал, как сильна в Марысе эта потребность. Конечно же, придет время, и эту готовность свою к любви Марыся вложит в другую, ею самой созданную семью. Но та пора еще не настала.
Казимир чувствовал, как скрытно, как глубоко тоскует Марыся по родным, по той семье, что была потеряна ею. И был особенно рад за нее, когда отыскались Климушины.
Вся история эта казалась ему настолько счастливой, что, занося в Марысину карточку происшедшее, помимо краткого сообщения о том, что в Советском Союзе отыскалась семья Марии Лешко, Казимир записал: