«И как бы она ни решила, — думал Казимир, — все равно она должна знать свою историю — историю своей семьи».
К тому же Войтецкий таил надежду, что письма Анатолия, если прочтет их Кристина, — а Кристина прочтет их, он в этом не сомневался, — что письма эти, силу воздействия которых Казимир ощутил на себе, вызовут отклик в душе Кристины, пробьются сквозь то равнодушие, черствость, которыми она, защищаясь, огородила себя.
В письме к Анатолию Войтецкий так описывал свою встречу с Зосей:
«Не буду скрывать от тебя, Анатолий, я очень много думал и переживал перед этой встречей. И таким же нелегким переживанием для меня оказался разговор с Зосей. Для того чтобы ее увидеть, я отправился к пани продекан того факультета, на котором учится Зося, рассказал ей вашу историю.
Пани продекан, женщина немолодая, жизненно опытная, сама мать, приняла все это близко к сердцу. Она помогла мне встретиться с Зосей.
Но прежде я напишу тебе, Анатолий, несколько слов о „детях Освенцима“.
Я глубоко убежден, что каждый одинокий ребенок требует, чтоб его любили, хочет иметь отца и мать. И было очень правильно, когда детей по освобождении из лагеря брали в польские семьи. Не все дети попадали при этом в одинаковые условия, но Зосе повезло. Зосю взяла хорошая семья.
Теперь, познакомившись с ее названой матерью, я с полной убежденностью говорю тебе это.
Не очень давно их семью постигла утрата — умер названый отец Зоси. И почти в то же время дошли до них слухи о ваших поисках.
Ты должен это понять, Анатолий! Названая мать Зоси сломлена этой утратой. И думает, что находится под угрозой другой утраты — своего единственного любимого ребенка.
Надо помнить: у твоей матери есть ты, Анатолий, а у той матери — никого, кроме Зоси. Она боится потерять Зосю, боится, что установление контактов с вашей семьей означает утрату Зоси.
Я хотел бы, чтоб ты это понял, Анатолий, хотя молодому человеку, у которого все еще впереди, не так легко это понять!
Но я все же надеюсь, что ты поймешь, почему мои объяснения с названой матерью Зоси не дали никаких результатов. Они оказались настолько бесполезными, что я не считаю нужным сообщить тебе ее адрес. Если говорить честно, я даже не убежден в том, что мать Зоси, хорошая, повторяю, очень хорошая женщина, отдаст ей твое письмо.
Поэтому я решил поступить иначе. По совету Марыси, не спрашивая тебя, чтобы не оттягивать времени, я решил передать лично Зосе те письма, которые ты писал своей сестре, ошибочно считая, что это Марыся.
Я не знал, насколько понимает русский язык Зося, поэтому мы с Марысей перевели на польский те твои письма, в которых ты рассказываешь историю своей семьи, рассказываешь о том, как тебя разлучили с Зосей и как вы все годы искали ее.
Марыся перепечатала эти письма, а я, встретившись с Зосей в кабинете пани продекан, передал ей письма — оригиналы и перевод. А также фотографию вашей семьи.
Вот как она это приняла…»
Тут Войтецкий прервал письмо. Оказалось совсем непросто описать эту встречу, хоть он и сегодня отчетливо видел перед собою лица, выражение лиц. Мог воспроизвести весь ход разговора в его оттенках, акцентах. Но при этом он опасался, как бы точным описанием не ранить Анатолия. Не посеять в нем недоброго чувства к сестре. И к женщине, которая заменила ей мать.
…Когда Зося вошла, Войтецкий сидел у стола пани продекан, лицом к двери. Поэтому он успел заметить, как несмело приоткрыла дверь Зося. И как несмело она вошла: тоненькая, прямая, вытянувшаяся, как былинка, — кажется, подуй — упадет.
Зачем ее вызывают к пани продекан, Зося не знала, но, видимо, догадывалась.
— День добрый! — сказала она напряженным, звенящим голосом и, выжидая, остановилась у стола, за которым сидела пани продекан. Та познакомила ее с Войтецким.
— Зося, пан приехал из Освенцима. Хочет с тобою говорить…
Зося молча взглянула на Войтецкого, — рука ее была вялой, холодной. И так же молча села в предложенное ей кресло.
Она была очень отлична от Марыси. И внешне и, видимо, внутренне.
Она показалась Войтецкому более спокойной, чем Марыся. Более уравновешенной, но и более впечатлительной, углубленной в свои переживания.
Марыся — буйная голова! Сразу все принимала или же отвергала начисто, не позволяя себе задерживаться на трудном, на том, что причиняло ей боль.
Она умела, может быть, от природы, а может, выработав это в себе, стойко сопротивляться обстоятельствам.