Они пахнут медовым духом перника, эти годы — по субботам его печет мамуся. И смолистым запахом рождественской елки. И запахом зажженных свечей на елке. И запахом ладана в костеле, где мамуся, татусь и Зося молятся за своих близких, погубленных и погибших…
Появление пана Жолневского возвращает Зосю к тем годам, когда все за нее решали другие, когда за каждый шаг ее отвечали другие (мамуся! мамуся прежде всех).
Милые, ничем не осложненные годы! Они — реальность. Они — ее жизнь, единственно возможная (и Ванда, и Вавель, и пан Жолневский. И многое, многое другое).
А письма, те, что в сумке у Зоси, может, эти письма придумка: как в книге, как в кино… Может, их и нет, этих писем?! Зося приоткрывает сумку. Плотный белый пакет торчит оттуда.
Официантка приносит кофе — маленький кофейник исходит паром и ароматом. Крепкий кофе. Отличный кофе!
Придвинув чашку, Зося кладет в нее сахар, наливает кофе и пьет, не отрывая чашку от губ, частыми, маленькими глотками.
Что ей делать с этими письмами? Она вынимает из сумки пакет.
Исписанные разборчивым, четким почерком листки. Нет, она не станет читать их. Не даст, не позволит им вторгнуться в свою жизнь. «Ты можешь их сжечь, разорвать, выбросить… Может, и в самом деле сжечь?!»
И отчетливо понимает — не сожжет!
Письма эти тоже реальность. Они существуют. И то, что за ними — существует. От этого не уйти.
«Как жестоко надсмеялась над нами судьба!» — думает Зося. Эта мысль не первый раз приходит ей в голову с того дня, как она услыхала по радио голос диктора, отчетливо повторявшего номер, что вытатуирован у нее на руке.
В детстве этот номер не беспокоил Зосю. Она просто не обращала на него внимания. Не обращала до тех пор, пока однажды в школе им не стали прививать оспу — кажется, это было в первом классе.
Девочки ждали своей очереди к пани Нине, медицинской сестре. Сняв платьица, оставшись в лифчиках и панталонах, они не без интереса разглядывали друг друга. И тут востроглазая Ванда, стоявшая рядом с Зосей, схватила вдруг ее за руку.
— Что это у тебя?! — Она показала на синие цифры у Зоси на руке чуть пониже локтя.
— Не знаю, — сказала Зося и отчего-то вдруг покраснела. — А у тебя разве нет такого?!
У Ванды «такого» не было. У других девочек тоже не было. Все с интересом рассматривали Зосину руку, читали цифры: 77362. Слюнявили пальчики и терли, терли до того, что покраснела кожа. Но цифры все равно не стирались.
— Пани Нина, поглядите, пожалуйста, что это у Зоси Станкевич на руке? — спросила Ванда.
Мельком взглянув на цифры, пани Нина промолчала, будто не слышала, но Зося заметила (и Ванда и другие девочки тоже), пани Нина переглянулась с пани учительницей. И обе опустили глаза.
Зосе стало не по себе. Что они означают, эти цифры? Может, знак какой-то неведомой болезни?
Едва войдя в дом, она сразу спросила у мамуси:
— Почему у меня на руке цифры? А у других девочек нет. Ни у кого в классе нет — только у меня?!
Спрашивала, боясь, что мамуся тоже опустит глаза, как пани Нина. Но мамуся не опустила глаз.
— Ты же знаешь, Зося, — серьезно, грустно сказала мамуся, — что всю родзину[3] нашу, кроме меня, немцы заключили в Освенцим. А тем, кого заключали в Освенцим, выкалывали номера.
Зося и правда знала это. Знала, что тетя Бронка, мамина меньшая сестра, и бабуся, мамина мать, погибли в обозе (лагере) Освенцим. Знала, но никогда не связывала этого с собой.
— Значит, и я была в Освенциме?!
Мамуся молча кивнула.
— Без тебя?! — ужаснулась Зося. И увидела: лицо у мамуси стало таким, будто она сейчас заплачет. Но она не заплакала. Взяла на колени Зосю, села с ней на диван и тихонько ей рассказала — рассказала впервые, как все приключилось.
Мамуся тогда работала в Кракове белошвейкой в мастерской, которая называлась «Фрау Эльза», — хозяйка была фольксдейчкой[4]. («Надо же было как-то жить. И кормить семью», — задумчиво сказала мамуся.)
А Зосю, еще малютку, она оставляла у бабушки; бабушка с тетей Бронкой жили неподалеку от Освенцима — города, а не лагеря. Мамуся могла туда приезжать из Кракова только по воскресеньям, чтоб повидать Зосю, привезти продукты и деньги.
Она приезжала только по воскресеньям, а немцы пришли за Бронкой в будний день, поэтому мамуся и не попала в Освенцим.
Немцы забрали Бронку. И бабушку. И вместе с ними ее, Зосю. Когда мамуся приехала в воскресенье, дом был пуст.
Мамуся ничего не знала о Бронке, Зосе и бабушке, где они. И никто из соседей не знал, куда увезли их, почему увезли. Пока через несколько месяцев Бронке не удалось передать записку на волю.