— А потом заболел… — (Я начинала уже привыкать к этой его манере обрывочных сообщений.) — Температура до сорока. Тиф. В ревир, однако, не решался податься. Боялся — впрыснут фенол. Или… «Милости просим пана на газ»… Только уж когда совсем обессилел… Нет, думаю, будь что будет, но умереть я хочу под крышей.
Я кивнула. Катя тоже так говорила: «Если умирать, то под крышей».
— Шел, ни на что уже не надеясь, — продолжал Скибицкий. — И вот как оно бывает, врачи в ревире оказались земляки-краковяне. Не дали умереть. Поставили на ноги.
Я не заметила, как мы подъехали к Освенциму. Первым из машины вышел Станислав, галантно распахнул дверцы.
Передо мною были ворота Освенцима — брама. Место казней и истязаний. А над брамой, неподвластная времени и стихиям, нерушимо высилась надпись: «Arbeit macht frei». — «Труд делает свободным».
Свободным?!
Каждый раз, возвращаясь в лагерь в рабочих командах, обессиленные, разбитые, волоча за собою тела погибших, узники видели эту надпись.
Взглянув на меня, Станислав осторожно взял меня за плечи и легонько повернул вправо, так что я не могла не наткнуться взглядом на табличку, обыкновенную, как все таблички такого же назначения. Из нее явствовало, что
«Музей Освенцим (музей!)
можно посещать от 8 до 15 часов ежедневно»,
что
«По понедельникам и послепраздничным дням музей не работает»,
что
«Посещение музея дозволено
лицам не моложе 13 лет».
Станислав повернул меня еще чуть правее, и я увидела множество этих «лиц». Они оживленно толпились подле киоска, в котором, как и в любом примузейном киоске мира, продавались проспекты, альбомы, открытки. Толпились у маленького окошечка диспетчера. И подле стоявших у ворот экскурсионных автобусов.
Время близилось к трем, и от ворот Освенцима отходили автобусы с экскурсантами, сквозь стекла были видны оживленные лица отъезжающих.
Что сказать вам?
Я многого ожидала и ко многому подготовила себя. Но это… Признаюсь, мне стало не по себе.
Для каждого, кому довелось пережить Освенцим, и для меня в частности, он был и остался этапом судьбы: кровоточащим и поныне.
А для этих ребят, для польских девчушек и мальчуганов — их было больше всего в этот день у освенцимских ворот, — для девушек в элегантных узеньких брючках, для юношей в мундирах польских солдат Освенцим уже стал историей. Стал историей, почти столь же далекой и не очень в чем-то понятной, как, скажем, нашествие Чингис-хана.
Мы встретились взглядом со Станиславом.
— Что поделаешь, милая пани! — сказал Станислав. — Как говорит один мой приятель: «Каждый век имеет свое средневековье». А уж если имеет, то надобно его изучать.
Дверь в кабинет директора была распахнута настежь — в кабинете не было никого. И в комнате перед кабинетом, где положено находиться секретарю, тоже никого не было. Мы прошли коридором, примыкавшим к помещению дирекции, и Скибицкий, с непринужденностью привыкшего здесь бывать человека, одну за другой распахивал выходящие в коридор двери.
Пустые комнаты. Пустые столы.
— Чудеса! — пожал плечами Станислав.
Мы вернулись в директорский кабинет. Обстановка его на первый взгляд мало чем отличалась от любого кабинета директора, в любом, не самого высокого ранга учреждении. Разве что на стене висела карта, точнее, план Освенцима. Да на журнальном столике лежали стопки, видимо, только что отпечатанных в типографии проспектов — на обложке, возникая из темноты, прочерченные черно-белыми пунктирными линиями, толпились фигуры узников.
На столе директора лежала объемистая книга в сером, без надписи, переплете, с отпечатанными на машинке страницами. Я полистала их. Это были материалы проходившего в то время во Франкфурте-на-Майне суда над двадцатью двумя эсэсовцами из охраны и администрации лагеря.
Двадцать третий — последний комендант лагеря Рихард Бер скончался скоропостижно в следственной тюрьме.
«Далеко от нас чувство мести», — прочитала я на одной из страниц. «Да и нет такой мести, которой можно было бы возместить то, что произошло в Освенциме». «Мы не чувствуем удовлетворения от того, что преступники сидят на скамье подсудимых. О каком удовлетворении может идти речь перед безмерностью их преступлений?!»
«Значение этого процесса нам видится в том, чтобы те, кого их счастливая судьба уберегла от ужасов нацистских концлагерей, вновь уяснили себе, что принес человечеству нацизм. Чтобы те, кому по молодости лет совершенно чужды те времена, также уяснили это себе».