«Молодое поколение мира, для которого Освенцим уже стал историей, должно знать об этом. В первую очередь молодое поколение Германии».
Дальше шли имена подсудимых. Подсудимые действовали в мужском лагере. Но и нам, узницам женского филиала Освенцима, были известны многие из этих имен.
Тут же были вклеены фотографии. Обыкновенные люди. Обыкновенные лица. Я сказала это Скибицкому. Поместившись удобно в глубоком кресле, он покуривал свою трубочку.
— Обыкновенные? — Почти не изменив позы, Станислав придвинулся вместе с креслом поближе, молча, долго разглядывал фотографии. — Да, вы правы, милая пани! — сказал он наконец. — Совсем обыкновенные немцы… фашистской формации 30—40-х годов.
На следующей странице приводились допросы подсудимых. Станислав проглядывал их вместе со мной.
Роберт Мулька — адъютант коменданта лагеря. Его ответы были стереотипны: «Не видел. Не знаю. Не могу вспомнить».
Вильгельм Богер — при одобрении защитников отказался отвечать на вопросы.
— Отказался?! — переспросил Станислав. — Это сказано слишком деликатно. Он просто не посчитал нужным что-либо отрицать. Свидетели, рассказывая о нем, теряли сознание. А он улыбался…
Ганс Штарк — этот с готовностью отвечал на вопросы: «Да, я собственной рукой расстреливал русских комиссаров у Черной стены. Но ведь существовал приказ Верховного командования о расстреле всех русских комиссаров»…
— Приказ? — жестко переспросил Станислав. — Штарку не требовались приказы. В свои двадцать лет он был законченный садист и убийца!.. Ему не требовалось приказа, чтобы убивать…
Словно кто-то мгновенно стер с его лица спокойствие и усмешливость — у губ проступили жесткие складки.
— Суд! Суд над ними готовился еще в лагере. Нам было ведомо все, что творилось в лагере. Мы видели. Наблюдали. Прислушивались к тому, что говорят между собой эсэсманы. Выкрадывали у них документы, фотографировали… Да! — повторил он. — Фотографировали. Мой товарищ всегда имел при себе маленький фотоаппарат, переданный с воли. Он носил его тут, — Станислав показал чуть пониже живота… — В музее вы увидите его фотографии. Кстати, об этом подробно рассказывал Юзеф Циранкевич на процессе Рудольфа Гесса… — Он задумался. — Мы тогда мечтали лишь об одном… мы думали: «Пусть я погибну, пусть погибнет каждый из нас, только бы мир узнал об этом».
Неторопливо, размеренно, словно стараясь успокоить себя, он выбивал трубку. Выбил. Спрятал в карман.
— Кстати, я был во Франкфурте. Выступал на процессе. Свидетелем обвинения.
В кабинет заглянула девушка, видимо секретарь. Поздоровалась. Увидев Скибицкого, заулыбалась. Сообщила, что пан директор и все сотрудники на производственном совещании. Что совещание началось недавно (после 15 часов!). И продлится… Ну, уж не менее часа. А то и двух. Потому что… «распределяются премии», — доверительно сообщила она. «Какие? Годовая, квартальная».
Мы со Скибицким переглянулись. Станислав комично развел руками.
— Конечно, если есть премии, надо их и распределять! — И добавил, обращаясь ко мне: — Жизнь есть жизнь — ничего не поделаешь с этим.
Девушка непонимающе глядела на нас: «А как же иначе? Конец года. Конец четвертого квартала».
Она была очень молоденькой и, видимо, чувствовала себя обычной служащей обычного учреждения.
Пока шло совещание, мы со Скибицким осматривали музей — он размещался в главном лагере Освенцима — каменном и поэтому уцелевшем. В корпусах, в которых когда-то держали узников.
Я не буду рассказывать вам об этом осмотре. И не стану описывать экспонаты — столько раз их уже описывали.
Вот хотя бы женские волосы, волосы, которые не успели отправить на переработку. Конечно, это потрясает непосвященных. Но я… Но меня…
Среди этих волос или тех, что давно уже превратились в волосянку, в бортовку, — мои косы. И Катины косы. И косы наших подруг…
Нет, проход по музею не стал для меня той встречей, которую я напряженно ждала все время.
Пожалуй, только когда мы спустились в подвалы 11-го корпуса — «блока смерти». Его называют так потому, что здесь держали приговоренных к смертной казни. А в указанный час выводили в прикорпусный, закрытый со всех сторон двор и расстреливали у Черной стены.
Так вот, когда мы спустились в подвалы этого корпуса, в которых размещался «лагерный арест», то есть находились камеры — просто камеры и особые: голодоморня, малые цементированные бункера, в которых заключенный мог лишь стоять, стоять неподвижно сутками и неделями… только здесь я ощутила прежний Освенцим, ощутила настолько, что от запаха газа — этот запах когда-то чудился нам повсюду, — от запаха газа, словно бы въевшегося в эти мрачные стены, у меня закружилась голова. И я невольно прислонилась к стене.