— Здорово, Ясенька!
— А то!
Она такая уютная в своем серебристо-сером халатике. Раскрасневшаяся. Довольная. И как будто даже счастливая. Правда! Это ведь всегда видно, если человек счастлив.
Я хочу спросить ее, отчего это. И не нахожусь. И задаю ей самый пошлый из всех возможных вопросов. Спрашиваю, прикрываясь грубой шутливостью: что-то мой «Дон Кишот» уж очень похорошел? Не завелся ли у него какой-нибудь «Дульциней»?
Яся сразу становится серьезной (а мне становится очень неловко за себя) и, подумав, вынимает из сумки письмо.
— «Дрога мамуся», — читаю я.
Яся отбирает письмо у меня. Ей хочется прочитать его самой, вслух. Видно, немало значит для нее это Ганкино письмецо.
Ганка пишет о том, что в лондонском кинотеатре демонстрировались фрагменты снятой советским режиссером Эйзенштейном еще в 30-х годах картины «Мексика». Не законченной им картины. Ганка с Эрнестино смотрели ее дважды.
«Когда я смотрела эту картину, — пишет Ганка, — я все время думала об отце! Мне кажется, в искусстве Эйзенштейна есть то, чего я не могла понять в архитектурных проектах нашего таты. Только чувствовала, но это не доходило до меня. Теперь я понимаю, что это — Идея Революции. Преломленная по-своему, в прекрасных скульптурных эпизодах, говорящих о много большем, чем они как будто бы говорят. Я смотрела и думала, что в этой своей незаконченной картине Эйзенштейн достиг того, что я не видела даже в лучших его картинах. Того, к чему тата стремился в архитектуре. Я смотрела эту картину с прекрасным и грустным чувством. И весь вечер думала об отце. И думала вот еще о чем, мамусю: то, что есть мой „моральный позвоночник“, если я могу так сказать, то, что нравится во мне Эрнестино и за что он меня полюбил, — ваше. Твое и таты.
Я видела вашу жизнь, вашу цель, ваше отношение к людям, и все это откладывалось во мне. Я никогда не говорила об этом с тобой, но и я хотела свою жизнь наполнить действием интересным и добрым. Только тогда у меня не получалось этого.
Это очень большие слова. А у меня малый мозг. Але я имею сердце. И имею Идею. И я буду делать все, чтобы, та Идея, которой вы отдали свою жизнь, не умерла во мне.
Я никогда не говорила таких больших слов. И мне неловко даже писать их. Но это не слова. Это мои мысли и мои чувства.
Я написала очень хаотично. Я много думаю и еще сама не разобралась во всем. Но я знаю, ты это поймешь. Поймешь, почему я связываю все это с мыслью о нашем тате».
Яся разрешила мне переписать Ганкино письмо. И я переписала его. Для чего? Не знаю. Может быть, для себя. А может, и для Светланки.
В ту ночь мы с Ясей говорили больше всего о детях: о Ганке и о Светлане. И вообще о поколении «детей». Только о Татьянке не говорили. Не знаю, как объяснить, но я видела: Ясе не хочется говорить о Татьянке. Ясе не хочется вспоминать о Татьянке. Почему?
Скажу более: хоть подразумевалось само собой, что Яся пойдет со мной к Станкевич и сделает все возможное, чтобы установить отношения между Татьянкой и Катей, право же, я ощущала в Ясе внутренний холодок, внутреннее сопротивление этому. Почему? Откуда оно возникло?
Я не осмеливалась спросить, боялась спрашивать. Словом, Татьянка — это было еще впереди. Это еще предстояло нам.
Утром мы с Ясей не захотели спускаться в кафе завтракать. Наспех, теперь уже абсолютно «московским» способом, мы заваривали кофе, закусили плавлеными сырками. Оделись.
Спокойно вышли из номера, спустились по лестнице. И тут… тут я почувствовала — не держат ноги. Становятся ватными, подгибаются.
Взглянув на мое лицо, Яся поспешно усаживает меня на одно из стоящих в холле кресел.
— Что с тобой, Марыся?
— Ничего, Ясенька! Сейчас пройдет… Мне уже хорошо. Пойдем.
Яся испытующе глядит на меня.
— Сиди! Вот не знала, что ты такая… — и предлагает осторожно — Может, не пойдем… сразу. Может, немного подождем?
— Что ты! — вырывается у меня. — Жить в таком напряжении! Ждать!
Мы выходим. На улице морозно. Город в розовом утреннем тумане. Ветер резкий — обжигает лицо, но на воздухе мне дышится легче.
Яся останавливает такси. Мы едем.
Вот и вывеска: «Зося». Магазин. Ему положено быть закрытым — еще рано.
И я надеюсь на то, что магазин еще закрыт. Мне бы разок пройтись по улице с Ясей. Еще подготовиться, обдумать.
Яся отпускает такси. И решительно ведет меня к магазину. Легонько толкает дверь.
Входим. Магазин пуст. За прилавком Татьянка. Перебирает что-то на полках.
Дверь в каморку распахнута настежь. В дверном проеме, видимо, пани Кристина. Разговаривает с каким-то мужчиной, в руках у него зонтик. Пестрый, детский, от солнца. Он то раскрывает, то закрывает его, предлагает товар.