— Он столько надеялся успеть, — вздыхает Кристина. — А главное — поставить на ноги Зосю.
— Да! — задумчиво говорит Яся. — Все мы надеемся столько еще успеть. И поэтому позволяем себе откладывать…
И она говорит Кристине именно то, что гложет меня все время. Именно то, с чего я бы считала нужным начать разговор.
Но говорит по-своему, в своей никак не категоричной манере, выбрав минуту, когда можно и нужно сказать это:
— Але есть вещи, которые мы не имеем права откладывать, — грустно говорит Яся. — Пани Кристина, наверное, не простила б себе, когда б приключилось так, что Зосина кровная мать ушла из жизни, не повидав дочери. — И добавляет после паузы: — Думаю, Зося не простила бы этого себе…
— Матка бозка! — испуганно шепчут губы Кристины.
…Зося приходит на вокзал проводить нас. Она приносит небольшой «пакунек» для Толека и для матери. От нее, Зоси, и от мамуси.
— А письмо? — спрашиваю я.
— И письмо! — Зося не очень решительно кладет на пакунек конверт.
По радио объявляют, что до отправления поезда остается пять минут. Проходя вдоль купе, кондуктор привычно просит провожающих покинуть вагон.
— Зося, что я должна сказать Толеку? И матери? Ты приедешь?
— Певне! — неуверенно говорит Зося.
Торопливо прощаемся. Торопливо целуемся (я целую Зосю в холодную, свежую щеку), и Зося выпархивает из вагона. Легко, вернее, с облегчением выпархивает
Я стою у окна. На перроне Зося машет пушистой варежкой.
Поезд трогается. И, сливаясь с сумеречным, сиреневатым светом, словно бы растворившись в нем, исчезает маленькая фигурка.
Ощущение утраты охватывает меня, подступает к горлу солоноватой горечью.
— Яся! Они приедут?
Яся отвечает не сразу. Задергивает занавески, включает настольную лампу. Делает вид, что вся поглощена этим.
— Яся! Они приедут?
— Думаю, да! — наконец отвечает Яся. — Думаю, да. Приедут. Але… Я не знаю, Марыся, разрешит ли что-нибудь их приезд — все так сложно, теперь ты видишь…
На столе пакунек, который принесла Зося. На нем — незаклеенный конверт — ее письмо к матери. Яся задумчиво вынимает из этого конверта маленький, лишь с одной стороны исписанный листок.
«Здравствуйте, пани Катерина!» — так начинается Зосино письмо.
ЭПИЛОГ
…Трудными были для Катерины Романовны первые дни приезда Кристины и Зоси. Но неизмеримо труднее оказались последние.
Приближался день их отъезда. И никто, никто даже и не заговаривал о том, что Зося останется. Что могла бы остаться!
И Катя не заговаривала. Только не могла она представить себе, как все это произойдет…
Отойдет поезд? Увезет Зосю? (Татьянку — не Зосю!) А она останется на перроне? И вернется к себе домой? И, как прежде, будет жить без Татьянки? Без теплого, сонного дыхания ее по ночам!
Вот этого она теперь не могла представить себе — жизнь свою без Татьянки. И посреди разговоров, посреди дела вдруг застывала от этой мысли…
Как и перед инфарктом, Катя часто ощущала теперь сердце в груди сжимающимся, застывающим.
И лихорадочно начинала пить свои капли, глотать таблетки, сосать валидол, думая: «Только б не при Татьянке! Только бы не случилось чего при Татьянке…»
А внешне Катерина Романовна держалась. Ходила с Кристиной и Зосей в школу, где учился Зосин отец. А потом учился и Анатолий.
Присутствовала на пионерском сборе, посвященном встрече с Кристиной и Зосей. Ходила с ними в музей, где на стенде «Они погибли за Родину» висела фотография Зосиного отца.
Ездила с ними в ту деревню, где жили когда-то ее родители и где родилась сама.
Она по-прежнему привечала и угощала людей. Заботилась о Кристине и Зосе. Норовила повкуснее их накормить. И одарить.
Что бы ни похвалила Кристина, какая бы вещь ни приглянулась ей в доме, Катя тотчас норовила подарить Кристине такую же.
На чем бы ни останавливался в витринах взгляд Кристины, Катя тотчас шептала Анатолию:
— Спроси, сыночек, что ей понравилось? Иди купи…
(Давно растрачены были Катины сбережения. В ход пошли сбережения Катиных подруг, охотно предоставленные ими взаймы.)
Она держалась как прежде, Катерина Романовна, только все темнело ее лицо да западали глубже глаза.
Анатолий с тревогой поглядывал на нее.
И Татьянка. Татьянка тоже.
Она льнула к матери, как не льнула в первые дни.
По ночам просыпалась, прислушивалась. И, угадав, что Катя не спит, перекатывалась поближе к ее дивану, тыкалась в Катю теплым со сна лицом, шептала встревоженно в самое ухо: