Я понимала, что он злит меня намеренно. Не успел очнуться, а уже ненавидит. Странно, разве можно спасать от смерти и ненавидить одновременно? Возможно он спасал не меня, а свою дочь? Но Лиза в тот момент, была надежно прикрыта моим телом...
Словно прочитав мои мысли, Загряжский потушил в сине-зеленых глазах ласковую иронию. Теперь в них плескалась тревога.
— Как себя чувствует Лиза? С ней все в порядке?
Голос у него был такой хриплый и тихий, что только тут мне пришло в голову, поднести к потрескавшимся губам мужчины белый, фаянсовый поильник. Он сделал два жадных глотка воды и отстранил мои руки холодными, как мрамор пальцами.
Чувствуя его волнение, поспешила успокоить своего спасителя.
— С Лизой все хорошо. У нее еще немного болит горло, но температуры и слабости уже не наблюдается. Лимон не отходит от нее ни на шаг. Шурик безропотно и послушно выполняет все ее прихоти. Правда она почти совсем не капризничает. Первые два дня все просила свежих кексов с изюмом. Говорила, что в своей каменной тюрьме жалела только об одном — об недоеденных кексах и об сладком изюме, который всегда выковыривала из них, — на этих словах мой голос дрогнул и задрожал, а слезы опять были готовы оросить собой больничное одеяло.
Я постаралась их скрыть. Встала со стула, отошла к широкому окну. За чисто вымытыми, почти стерильными стеклами шла обычная больничная жизнь. Прогуливался по дорожке худенький подросток, закутанный по самые уши в теплый, красный шарф. Он опирался на костыли и прыгал на одной ноге резвым, легким воробышком. Его пышнотелая матушка шла рядом и что-то горячо говорила, жестикулируя руками в ярких, полосатых рукавичках. Сестры милосердия в длинных халатах, в накинутых на плечи шубках весело смеялись и бежали с какими-то пробирками и бумагами в соседнее, приземистое здание. Белый пар, который вырывался из их розовых губ, поднимался вверх и становился голубым на фоне огромного синего снопа света. Очевидно все уже привыкли к такому необычному явлению и не обращали особого внимания на такую красоту, которую сотворили мы с Лизой.
Загряжский терпеливо ждал, когда я вновь вернусь к разговору. Я уже справилась со своими эмоциями и хотела отвернуться от окна, когда увидела знакомую фигуру в темно-синей шинели. Форменная фуражка наверное совсем не согревала лобастую голову с коротким, густым ежиком светло-русых волос. Красные, словно флажки на параде уши, выглядели трогательно. Добужинский шел торопливо, едва не задел плечем парнишку прыгающего на костылях, еле разминулся на узкой дорожке с объемной мадам, по неистребимой привычке оглянулся на веселых и молоденьких сестер милосердия.
Появлению начальника полиции я обрадовалась. Добужинский прибыл вовремя. Теперь пусть он рассказывает Загряжскому, всю ту запутанную и сложную историю с появлением в наших краях беглого цыгана, который промышлял на пару с Аделиной похищением детей. Который так неудачно похитил Лизу и вместо огромной наживы получил пулю в спину, да земли небольшой, но глубокий кусок.
Я вернулась на свое место, постаралась улыбнуться Загряжскому ласково и даже томно, чем слегка его озадачила.
— Дорогой, а давай я поправлю тебе подушку, — проворковала я нежно и нагнулась над неподвижным, крайне изумленным мужчиной.
За спиной скрипнула дверь. Морозный холод шмыгнул в нее вместе с замерзшим Добужинским.
— Гм-мм, прошу прощения, но миловаться будете дома. Доктор сказал, что еще пару, тройку дней и можно господина Ряжского домой забирать, — голос мужчины был такой торжествующий, словно он был безмерно рад, что отца Лизы так скоро могут выписать из больницы.
Я распрямилась, успев поймать сожаление мелькнувшее на лице моего"мужа". Неспеша обернулась к замерзшему начальнику полиции.
— Проходите Валериан Антонович, всегда рады вас видеть. Есть какие-то новости? Во вашему праздничному настроению, можно судить о том, что неуловимую Аделину Ивановну поймали? — в моем голосе хоть и звучала капелька иронии, но она несомненно тонула в любопытстве приправленном горячей надеждой.
Добужинский оглянулся по сторонам, заметил возле выхода трехногую, рогатую вешалку накрытую белой простынкой. Синяя шинель, словно крылья подбитой птицы повисла поверх белой простыни, а форменная фуражка превратила больничную вешалку в высокого, важного полицейского.
Растирая крепкими ладонями красные, замерзшие уши начальник полиции подошел к кровати.
— Максим Андреевич, я очень рад вашему выздоровлению. Если вы не против, то начну рассказ о нашем блестящем, полицейском расследовании, — голос Добужинского стал важным и тягучим, он особой, горделивой интонацией выделил"наше блестящее, полицейское расследование".