Вот почему мне показалась знакомой фамилия Дрэганеску! «И вдруг приводят одного лысого пезевенга, газетного пачкуна Дрэганеску…» («пезевенга» я хорошо запомнил, потому что не слышал этого слова много лет!) — мне померещилось, что опять звучит приятный голос Матейча; тогда, в первый вечер нашего знакомства, он был для меня книгой о семи печатях… Я начинал понимать: они, вероятно, указали один на другого, чтобы спасти собственную шкуру, а осудили обоих.
— Знаю вашего Матейча, — сказал я журналисту, — он мне, кстати, о вас то же рассказывал, что и вы о нем…
— Прохвост он и врун, ничего больше! Появись он сейчас, я не стал бы и здороваться с ним, он заслуживает того, чтобы ему голову оторвали за предательство!
Дрэганеску скоро доказал свою выдержку — несколько дней спустя на «Днепровский» прибыл новый этап, в котором оказался Матейч.
Как обычно, этап прибыл днем, когда мы были на работе. Но процедуру знали по многократному опыту. Людей выгружали возле вахты и строили по пяти, а грузовики уезжали. Из вахты выходило несколько надзирателей в синих комбинезонах, кто-то кричал:
— Первая пятерка, подходи!
Начинался тщательный обыск. Всех заставляли разуться и снять ватные брюки, которые долго ощупывали — в это время заключенные стояли, дрожа от холода, и наблюдали, как запрещенные или подозрительные вещи летели в кучу возле дороги. Кубанки, брюки галифе, ремни с армейской пряжкой, ложки с заостренной ручкой, блокноты, деньги — все кидалось на снег. В отдельную кучу сбрасывали найденные продукты — у большинства были небольшие мешки, которые теперь становились совсем тощими: в режимном лагере не было никаких шансов сохранить личные запасы.
После обыска новичков снова выстраивали и пересчитывали, затем открывали большие кованые ворота и впускали в лагерь. За воротами находился еще шлагбаум из толстой железной трубы на глубоко забетонированных опорах, дабы никто не мог протаранить ворота водовозкой или другой машиной, которые регулярно заезжали в лагерь с продуктами, водой или дровами. Возле этих бетонных столбов и скучивались новоприбывшие. Они с тоской читали на доске стенгазеты «Еж» большой лозунг: «Лучшее средство от живота — лом, лопата и кирка!»
Новичков потом собирали маленькими группами на площадке, где во время развода играл лагерный джаз, и вели в санчасть. После медосмотра нарядчик направлял людей в бригады и указывал номера бараков, в которых зеки побригадно размещались. Некоторые еще бродили возле санчасти, когда мы входили в зону.
Заглянув в столовую, я остановился возле моего старого знакомого Барто, чтобы узнать о прибывших с этапом. Рослый и грузный, Барто в качестве вышибалы и глашатая обегал все бараки, вызывая бригады по очереди в столовую, и был так же неразрывно с ней связан, как и остальные ее атрибуты — раздача, стулья или хлеборезка. Я знал его еще по магаданскому промкомбинату, где он потерял на работе правую руку и с тех пор стал подвизаться в пищеблоке. По-русски Барто говорил с ужасным венгерским акцентом, коверкая все слова, и за много лет (пять только на «Днепровском»!) так и не научился правильно произносить слово «столовая» и вплоть до окончания срока говорил «толово». Зато благодаря его усилиям на своем посту многие зеки выучились отборным венгерским ругательствам и легко перещеголяли бы любого русского матерщинника, за исключением разве что коренных колымчан.
Барто был старым коммунистом-подпольщиком, подростком воевал при Бела Куне за венгерскую советскую республику, томился в застенках Хорти и провел значительную часть своей жизни в тюрьмах и на нелегальном положении. Родом из Ужгорода, он попал в партизанский отряд и участвовал в освобождении родного города. Как проверенного человека его назначили ужгородским мэром. Но ему не повезло: напившись на радостях в первый же вечер, он поднял над ратушей — как он утверждал, по ошибке, и я не сомневаюсь, что не врал, — не советский, а тоже красный, но с немецкой свастикой флаг, за что его немедленно арестовали и дали десять лет.