— Откуда вы приехали, господин Матейч?
— Не спрашивайте! Скоро после вашего отъезда нас взяли на пароход и увезли на Север. Вдруг ночью судно начало тонуть. Нас посадили в лодки, мы гребли несколько дней, добрались до Чукотки. Там три года держали на рудниках. Людей водили на работу в кандалах, с собаками. Часть сбежала в Америку, а мы не успели, нас задержали, опять посадили на корабль и в Магадан на пересылку, и теперь, как видите, сюда!
«Немыслимо, — подумал я, — он так и не отучился врать! Правды от него не добьешься…»
— Господин Матейч, но вы, если не ошибаюсь, в позапрошлом году были на прииске «Максим Горький», мне рассказывали о вас…
— Да, да, может быть, я и был там, не помню все эти дикие названия, но это совсем не существенно, лишь незначительный эпизод в моей жизни. Ах, если бы не сломался пароход, его можно было бы повернуть на Аляску, я хорошо разбираюсь в навигации… Как тут дело с табаком? В Магадане нам иногда за деньги давали бийскую махорку…
Мне стало неловко, я почувствовал, что начинаю забывать о тех, которые голодают и, не в пример мне, готовы черту душу продать за несколько затяжек дыма. Недаром богачи успокаивают свою совесть благотворительностью.
— Держите, вот пачка папирос…
— Матейч, бери свой хлеб! — закричал голос в глубине барака.
— Простите, — пробормотал Матейч и поспешил к заветному плоскому ящику с вечерними пайками.
Скоро в дверях появилась рыжая голова Фишера. Он был рад встретить знакомого соотечественника.
— Ну, как вам тут?
— Ничего. — Старый лагерный волк сумел по достоинству оценить преимущества нашей образцовой чистоты. — Проживу и здесь. Порядок есть, и основное: народ не избалован! Под Марселем еды было куда больше, а порядка никакого — тошно, до чего люди опускались. Тут будет мне неплохо: полы моют бригадами, мне останется только ночью дежурить…
Мы поговорили об общих знакомых, я ввел его в курс наших дел, с кем надо познакомиться, кого остерегаться, словом, дал те инструкции, которые так необходимы в лагерной жизни, когда попадаешь на новое место.
В течение нескольких недель Матейч работал ассенизатором. Я советовал ему попроситься на другую работу и обещал содействовать в переговорах с нарядчиком, но он отказался, объяснив, что занятие его хотя и не престижное, но легкое, кормят хорошо, и курева он всегда имеет в достатке. Лишь однажды, когда я принес ему табак, он с глубоким вздохом упомянул сигареты «Кэмел» и мистера Джексона.
С Дрэганеску, который ему, конечно, не один раз встречался в зоне, Матейч не разговаривал. А Дрэганеску зажил припеваючи, предсказывая всему вольному населению далекое и близкое будущее. Своих клиентов он принимал на обогатительной фабрике, где работал.
Спустя несколько месяцев, вернувшись вечером в лагерь, я узнал новость: отправили этап — всех слабых, инвалидов, стариков. Навсегда ушли из моей жизни рыжий честный Фишер, темпераментный Дрэганеску и Матейч, непревзойденный среди колымских шарлатанов, так и не добившийся связи со своей женой и легендарным мистером Джексоном…
Батюта
Наконец наступило настоящее жаркое колымское лето, и люди, томившиеся всю зиму в сырых, плохо отапливаемых бараках магаданской пересылки, не могли нарадоваться прекрасной солнечной погоде на вновь открытом прииске «Днепровский». Хотя этот прииск и рудник считались спецлагерем, режим здесь еще не стал жестким, зона была пока не освоена, и поселок находился в общем оцеплении, что позволяло ребятам доставать у вольных продукты и табак в обмен на сухие дрова и работу по хозяйству. Большинство зеков провело зиму вместе, некоторые познакомились еще год назад в бухте Ванино, так что знали друг о друге всю подноготную, тем более что времени для разговоров было предостаточно в длинные зимние вечера, когда любой находил себе благодарных слушателей.
Мы же, горсточка старых колымчан, прибывшие недавно из больницы на левом берегу Колымы, не знали никого и медленно усваивали новый «дух Берлага»: ограничение в переписке — одно письмо в год, запрет иметь деньги, бесконечные генеральные поверки, тянувшиеся часами, и единственное преимущество — отсутствие уголовников. Впрочем, и здесь их было несколько, хотя они старались маскироваться и о воровских законах меньше поминать. Тех, кто сидел за убийство милиционера или следователя и подпал под политическую статью 58-8 (террор), просто подрался с собутыльником-прокурором или же расхваливал немецкие сапоги, только судья и начальник режима могли считать политзаключенными. А таких на «Днепровском» насчитывалось не так уж мало.