Но последних моих слов Лоци не слышал: он прыгнул на дорогу и помчался вниз.
После работы я уселся возле барака, чуть поодаль от остальных — погода была чудесной, после нескольких лет на Колыме научишься ценить солнечный теплый вечерок.
Вдруг ко мне подошел высокий старик из компании Лоци и, попросив спички, тихо заговорил о том о сем. Я чувствовал, что ему чем-то хочется поделиться, предлог был явно нелеп, ибо он вовсе не курил, я это знал. Говорил он на отличном немецком языке, правда с твердым произношением, тон и фразеология безошибочно выдавали в нем военного. Он бросал замечания о людях, которые проходили мимо нас, — старик долго сидел на пересылке и знал решительно всех, потом как-то перешел на ордена и, не выдержав, рассказал о приеме у фюрера, после того как их, группу офицеров, наградили Рыцарским крестом за особую храбрость.
В лагере проходимцы и вруны — явление обычное, все рассказчики, как правило, были офицерами, жили с французскими красавицами, если попадали в Германию — с немкой (конечно, тоже красавицей), и ее очень зажиточный отец (крупный крестьянин или мелкий фабрикант) предлагал нашему рассказчику (он тогда, разумеется, сорил деньгами) жениться на его дочери и остаться навсегда за границей и т. д. и т. д.
Но тут я ни на миг не усомнился в том, что старик говорил правду — как выяснилось после, так оно и было. Удивительная перемена произошла в его внешности. Он весь подобрался, поднял голову, в голосе его, по-прежнему тихом — кругом расхаживало много людей, — вдруг возникли металлические ноты, и я понял, что опущенная голова, нелепо намотанное на шею полотенце и вялые движения рук и ног — простая маскировка, а на самом деле была горсть энергии и воли в старом, сухом теле.
Говорил он еще вскользь, не проявляя к предмету своего личного отношения, об айнзацгруппе[78], ягдкоммандо, полицайбатальонах — словом, обо всех войсках, которые занимались «усмирением» населения на оккупированных территориях, подчеркивая, что он, вояка, никогда не имел дела с гражданской администрацией или — гримаса отвращения — с местной полицией. Я слыхал (правда, от менее осведомленных лиц) обо всех этих карателях и никак не мог взять в толк, что побудило их к массовым убийствам. Во время расстрелов они часто бывали пьяны, но годами подряд пьяными быть не могли и не могли не думать о последствиях, если они вообще о чем-то думали когда-нибудь. Разговор был не о немцах, тем внушили, что они имеют дело с полуживотными, к которым не применимы человеческие нормы (впрочем, они потом, войдя во вкус, убивали и своих), а о бывших советских гражданах, которые не имели счетов с властями, как, например, дети кулаков. Были тут, конечно, и трусость, и желание поменьше работать, и жажда власти, и тупое равнодушие; они, когда пришли оккупанты, бездумно поплыли по течению…
Здесь же передо мною был явный враг государства, который не скрывал своих убеждений и не старался доказывать порочность советской системы, как это часто делали другие, — он считал несостоятельность всего строя заранее доказанным, всем известным и неоспоримым фактом.
«Впрочем, такой взгляд на вещи, его откровенность неудивительны, — думал я, слушая монолог старика, — у него все равно четвертак — больше не дадут…»
— Хорошо, но пора идти, — сказал он вдруг. — Что ж… скоро обо мне услышите!
Смысл последней фразы я, пожалуй, давно бы забыл, не случись впоследствии такого, что заставило само лагерное начальство напоминать нам постоянно о высоком старике в синей спецовке, мешком висевшей на худых плечах.
— Привезли новый теодолит, — сообщил мне на другой день мой начальник, участковый маркшейдер, когда мы вышли после обеда на работу, — пойди в маркбюро и забери, а то, чего доброго, на другой участок утащат.
Я медленно побрел по главной и единственной улице поселка. На берегу ключа рычали бульдозеры, соскабливая ненужные для производства, но приятные глазу мох, траву, кусты и всякую иную растительность, выворачивали толстые пни и полусгнившие доски времен первой разработки шахт. Позади грохочущих машин оставалась ободранная черная земля, смесь щебня, грязи, луж и корней — один из многих тысяч полигонов Дальстроя. Это для начальства было богатство, для зеков — место работы и мучений, для старателей — легкая прибыль, а любителям природы оставалось только хвататься за голову.
Там, где напротив поселка долина и вместе с ней полигон больше всего расширялись, поставили на берегу ключа временную бензозаправку, от которой шла, тоже временная, дорога через полигон к шоссе, пересекавшему поселок. У заправки сгрудились бочки бензина, керосина, мазута, толь для кровли и бревна для постройки промывочных приборов.