— Не нравится мне этот Павлюсь, — сказал Мирча, — вечно заводит ребят, как бы кто не донес коменданту! Ты-то не знаешь, а тех арестовали при мне — тоже началось с агитации. Откуда у него такие брошюры?..
— Да никто не донесет, у нас хорошие хлопцы, — возразил легковерный Перун. — А вообще я считаю, нам пока учиться надо. Не представляешь, сколько я терпел в гимназии из-за бедности! Зачем мне теперь быть недовольным? Диплом получу. Может, даже сумею в аспирантуре остаться…
И в самом деле, все скоро стали замечать упрямого в своем усердии студента, который не пропускал ни одной лекции, не уступал никому в знаниях и к тому же помогал любому, безразлично, мог ли рассчитывать при этом на благодарность или нет. Да и девушки притихли после того, как он выручил Лену на контрольной по английскому, хотя та учила язык еще в десятилетке, а Онуфрий лишь три месяца. Но в подобострастии к преподавателям его никто не мог упрекнуть — он держался достойно и был уверен, что добьется своего собственными силами.
Это были счастливые дни его жизни. Он мог наконец систематически заниматься и читать; жил, правда, в голоде, но с этим примирился. Будучи искренне верующим, полагал, что ему помогает бог, а роптать не думал, ему внушили, что все от бога и считать себя лучше других — грешно. Кругом ведь была нужда, город наполняли голодранцы, они устраивали налеты на хлебные лавки, воровали на базаре, их били и арестовывали, а ему, слава богу, дали хоть скудную, но ежедневную пищу, и когда в столовой студенты проклинали жидкий суп, он повторял свою гимназическую премудрость: «Пленус вентер нон студет либентер!»[93]
— Пока я от Советов ничего плохого не видел, — ответил он однажды Павлюсю, который усиленно пытался вовлечь его в свой круг.
— Ладно, как-нибудь договоримся, — сказал Павлюсь. — Запомни только, что от безразличия до предательства один шаг. Скоро будет наше время, тогда сочтемся: кто не был с нами — тот против нас, не лучше этих москалей…[94]
— Все от бога, — спокойно возразил Онуфрий. — Я никогда не поверю, что бог слишком слаб, чтобы допустить власть вопреки своей воле. Это в худшем случае испытание, которое мы должны пройти безропотно — так сказано в Евангелии.
— Бог богом, а тем временем они убивают наших партизан! Пока ты тут молишься на москалей — какой же ты украинец?!
— Но и ты украинец, а в лесу не сидишь… Павлюсь вспыхнул, покраснел.
— Я тут тоже на своем месте, увидишь!..
Да, Перун действительно увидел, но много позже, и вовсе не то, что ожидал!
А сейчас он записывал лекции, ходил по воскресеньям в церковь, если не было какого-нибудь общественного мероприятия, бодро маршировал на военных занятиях и пел красноармейские песни. Взводы, в которых было много западников, военруки особенно рьяно гоняли по плацу… Ему удалось найти уроки, сперва он давал их десятиклассникам, позже студентам разных групп, обычно на квартире кого-нибудь из местных, объяснял и учил с бесподобным долготерпением. Благодарили его скупо, но он был рад каждому куску хлеба, потому что сильно недоедал. Один только раз он получил из дома посылку с сухарями — первые сытые месяцы колхозников прошли, и теперь, в неурожайный год, их никто извне не поддерживал. Солдаты из Заблотова ушли, и сразу же возобновились налеты бандеровцев…
Так прошел первый год в университете.
На каникулы Онуфрий поехал домой. Работал в колхозе; помогая отцу, заметил с болью, что тот сильно сдал; подарил матери платок, который ему дала пани Перл — награда за то, что он вытянул Володю по английскому; съездил во Львов, где сестра вышла замуж за «москаля». Муж ее был агрономом, работал в областном управлении и в первый же вечер обругал свояка за «религиозные предрассудки». Онуфрий обиделся, на другой день уехал — сестра показалась ему совсем чужой.
— Отлично у вас получается, Онуфрий, — сказал я, когда он кончил играть, положив маленькую скрипку на полку возле своих нар, и спрятал в тумбочку тетрадку с нотами, — Петере будет доволен.
Пока я лежал с воспалением легких в санчасти, мой друг уговорил латыша «научить его играть на скрипке». В усердии он не испытывал недостатка, а преподавателя нашел превосходного: скрипача рижского симфонического оркестра. Вместе с другим музыкантом из Риги — главным органистом Домского собора, тоже двадцатипятилетником, Петере играл в лагерном джазе.