Я никак не мог уразуметь сказанное, боялся верить… Каждый день опасался, что попаду на общие, в лагере совсем мало осталось здоровых людей. Но вечером Хабитов привел ко мне маленького худого человека.
— На днях вы уедете по актировке. Покажите ему, что тут надо делать. Завтра отдыхайте!
Я быстро ввел своего преемника в курс обязанностей и пошел в палатку спать. Наутро меня вызвали в санчасть. Там уже дожидалось с десяток зеков, истощенных даже по меркам нашего лагеря, где, кроме поваров, бригадиров и некоторых давно актированных по внутренним болезням придурков, нормально упитанного человека не отыщешь. Все ожидавшие были опрятно одеты, Хабитов использовал их, как и меня, на лагерных работах, а в своей «бригаде» он не терпел нечистоплотности.
Среди этих дистрофиков были и ампутированные, а в самом углу сидел высокий парень с бегающими глазами, который все время с опасением оглядывался, бормотал что-то несвязное и ежился всякий раз, когда открывалась дверь, хотя на улице стояла августовская жара. Я немного понаблюдал за его странным поведением, потом подсел к нему. Это был мой старый знакомый по Центральной больнице на двадцать третьем километре молдаванин Михай Флоаре. Там он работал в пищеблоке и был видным, по-настоящему красивым юношей. Сюда мы приехали вместе.
— Ты все еще здесь? — спросил я на его родном языке. — Долго не видел тебя, думал, ты уехал…
— Нет, я лежал в больнице. Говорят, больше месяца, сам не помню. Когда у нас на шестом приборе насос поломался и хобот[109] в зумпфе утонул, Лысенко, сволочь, загнал меня в холодную воду… Еще тогда дождь шел… Я не хотел, а он говорит: «Ты молодой и плохо работаешь, что мне — хороших откатчиков окунать в воду?» И бил, бил, и столкнул меня в зумпф, и не выпускал, по пальцам дрыном бил, если я цеплялся за сруб… Когда остановили прибор и все ушли курить, я вылез и хотел к костру погреться, он меня лопатой по голове, и ничего не помню… Потом Хабитов мне лекарства все колол, колол… Я боюсь, придет Лысенко и опять меня затолкает в зумпф… Они врут, что Лысенко уехал, это чтобы я не убежал… Один раз я уже за вахту пробрался, но Федя-санитар нашел и притащил обратно. Привязали мою ногу цепью… к кровати… Сейчас тепло, хорошо, а когда дождь — страшно, опять в зумпф загонит… и убьет.
— Слушай, земляк, Лысенко давно освободился! Я на титане сижу, весь развод у меня на глазах, больше месяца уже твоего бригадира не видал.
— Ну? Нет его… и тебя, наверно, обманывает Хабит. Он всем говорит, чтобы мне врали, а я знаю: Лысенко здесь, он подстерегает меня!
— Иди, Миша, к доктору, — крикнул Федя-санитар, — мадам тебя посмотрит!
Флоаре с трудом поднялся и пошел к врачу.
— Что с ним, Федя-эфенди? — спросил я санитара. Федя был одной из заметных и загадочных фигур лагеря и скорее всего вовсе не санитар, а врач: я видел, как он бегло писал в историях болезни латинские названия, которыми Хабитов щеголял в разговорах с образованными зеками и диктовал их чаще, чем это требовалось. Появился он месяца два назад с магаданским этапом. Мне сразу же бросились в глаза его богатырская фигура и гордая осанка, несмотря на слишком узкий для мощной груди белый халат и больничные шлепанцы. Я знал только, что он афганец, а его имя и фамилию с приставкой «шариф» в лагере почему-то никто не мог запомнить, все звали санитара «Федей».
— Мания преследования, вероятно, после менингита, — ответил великан. — Бригадир его в ледяную воду загнал и еще лопатой по голове двинул — не удивительно, что он стал бредить. — Санитар хорошо говорил по-русски, но с характерным гортанным акцентом жителя Памира и соседних мест. — У меня в Кандагаре было немало таких больных, им все мерещились полицейские Захир-шаха…[110] Он девьен фу апрэ ля бастоннад[111],— закончил он на французском языке.
— Вы, Федя… — начал было я, не скрывая своего удивления, но он махнул рукой:
— Иль фо ублье Пари[112], — и вышел.
После однорукого китайца Ту И, дневалившего у нас, подошла моя очередь. Хабитов, взглянув на меня, сказал:
— Завтра в Магадан. Алиментарная дистрофия. Сейчас Алмазову спрошу, может, посмотрит ягодицы. — Он заглянул в соседнее отделение палатки, спросил, назвав мою фамилию:
— Показать его вам?
— Не надо, — послышался голос Алмазовой, — я помню его, тот, на носилках… Не поправился?
— Нет… Есть еще слабо выраженная дизентерия, скорбут…[113]
— Ладно. Кто там по списку?
— Протопопова зачеркните. Сейчас пойду в морг, посмотрю: череп проломан ударом скребка.