Процветала самодеятельность. У нас было немало хороших музыкантов, актеров, акробатов. Им предоставляли более легкую работу, разрешали не стричься (привилегия, которой были лишены даже бригадиры!). Вечерами артисты собирались на сцене в столовой, репетировали, иногда очень долго — отбоя в одиннадцать для них не существовало.
Центром всех культурных занятий была КВЧ, размещавшаяся в небольшом бараке посреди зоны, одна половина его была отведена библиотеке. Там руководил Галкин, которого по имени никто не называл, небольшой круглолицый человек лет пятидесяти, в роговых очках, всегда очень тщательно одетый, тихий и незаметный. Он писал по заказу начальства стихи для «Молний» и «Ежей» (сатирические листки называть «Крокодилом» запрещалось, ибо это был журнал для вольных!), в которых «клеймил позором» лодырей, прогульщиков и симулянтов. Знаменитое двустишие, бичующее симулянтов-дизентериков: «Лучшее средство от живота — лом, лопата и кирка», висевшее у ворот, тоже было продуктом галкинской музы.
С обычными зеками Галкин держался просто, даже ругался, правда, нецензурных выражений не употреблял. На людях придерживался грубой официальной коллаборационистской линии, надеясь на поддержку начальства. Но среди своих, без свидетелей, менял лицо. Это был весьма образованный человек с хорошим литературным вкусом, богатым жизненным опытом и чувством юмора. Со временем я узнал его судьбу. Юрист по образованию, он сидел еще на Беломорканале, где тоже был культоргом, во время войны попал в плен и редактировал в Берлине власовскую газету. Мы знали, что Галкин семейный, но он никогда о семье не рассказывал — в лагере люди боялись за своих родных, были случаи их высылки только за то, что отец или брат сидел в Берлаге.
Получая пищу в достатке, Галкин имел лишь одну страсть — чифир. За пачку чая на высокой стойке, отделявшей книжные шкафы и его самого от посетителей, появлялись самые редкие книги — библиотека была довольно обширной. Тут же выдавались письма и повестки на посылки. У Галкина был и свой дневальный, иногда «законный», иногда человек, занятый днем на производстве, а вечерами подрабатывающий в КВЧ.
В то лето у него постоянно дневалил мой старый друг Шантай. Он был слесарем на приборе, но однажды попал — уникальный случай! — в скруббер, ремонтировал что-то в этой железной бочке с опасными штырями, и вдруг включили мотор! Венгра несколько раз прокрутило, изрядно помяв. Злые языки уверяли, что он спал, но мне это кажется неправдоподобным (хотя раз он действительно уснул на гусенице трактора и немного пострадал, когда трактор двинулся). Пролежав месяц со сломанными ребрами в больнице, Шантай попал на легкую работу в КВЧ. Его ровное, ненавязчивое поведение и чистоплотность понравились Галкину, и он постарался придержать Шантая у себя. Венгр не выбалтывал секретов, но в отсутствие библиотекаря нам, своим старым знакомым, демонстрировал в лицах, как Галкин, спрятавшись за стойку, быстрыми движениями выпивал чифир и как выскакивал при появлении начальства. Мы узнавали суетливые жесты маленького библиотекаря и дружно хохотали.
В лагере появился новый надзиратель — туркмен. На поверке он бегал вдоль рядов и гортанно рычал:
— Порядок, сволочи! Не выходить!..
Один вид этого Юсупова внушал страх: высокий, костлявый, с нескладными движениями, черными глазами на темном лице, он напоминал восточного палача— настоящий идеал берлаговского надзирателя. Ждали от него каких-нибудь особенно жестоких выходок, но не дождались. Поняли, что Юсупов, несмотря на ужасный облик, был не только безобидным, но и добрым человеком. За все годы его работы на «Днепровском» он ни разу никого не наказал, и единственное, за что выговаривал, было чтение после отбоя. Всегда он оставлял «докурить» — другие надзиратели за одну такую просьбу по меньшей мере посылали мыть пол на вахте (неофициальное наказание, считавшееся в лагере самым большим позором).
Шум машины возле компрессорной — это что-то особенное. Обычно самосвалы, набрав руду у бункера, до компрессорной не доезжали. Я взглянул в окно и увидел уходящую машину и направляющуюся к нашему дому фигуру в резиновых сапогах, горняцкой каске и обычной для вольных зеленой брезентовой спецовке.
— Кто-то чужой, — сказал я Соломахину, который вопросительно посмотрел на меня. Но когда «чужой» вошел в контору, мы разом приподнялись — это была женщина! Высокая и стройная, лицо очень загорелое, приятное, тонкий нос и большие темные глаза.
Соломахин вежливо поздоровался и предложил гостье сесть.