Постепенно тени удлиняются — невеселое осеннее солнце бродит в небе недолго. Наверно, еще около двух часов работы, а сделано порядочно. У ворот нас опять встретит носатый грузинский нарядчик: «Молодцы, ребята, заработали музыку!»
Кому он нужен, этот туш! Лучше б пустили в общую зону или хотя бы в кино. Вечером принесут премию — ситец, а кто-нибудь из общей зоны, чаще всего бригадир женщин, заберет его у нас, чтобы поменять в ларьке на продукты — туда нас не пускают. Бригадир запишет наши заказы, все исполнит, неплохо на этом, должно быть, зарабатывая. Потом будем готовить свой дополнительный ужин, пойдут бесконечные разговоры о войне, о лагерях, о родственниках. Я держусь своих грузин. Говорят они на своем языке, со мной общаются по-русски или по-немецки и относятся ко мне очень дружески.
Однажды в бараке появился надзиратель, увел молодого власовца: с кем-то в разговоре он сам себя выдал, сказал, что служил у карателей. Его снова будут судить, а пока забирают в Томск на переследствие…
Да, скоро съем, пересчет, дорога «домой» — по настроению начальника конвоя бегом или с паузами, лежа в лужах. Он особенно не любит, когда бригада — почти одни военные — шагает в ногу. А так идти безусловно легче, веселее, все устали, даже самые здоровые грузины! Наливайко и одноногий Руднев, моторист второй лебедки, отгоняют в лагерь дрезину с котлами. Ее пригнали малолетки, которым положено работать по шесть часов — закон об охране труда несовершеннолетних строго соблюдается, хотя те сидят в основном за убийство!
Открылось второе дыхание, мне вдруг кажется, что чурбаны пошли полегче, потоньше. Да нет, такой же стандарт. А Давлеев пыхтит, у него больные легкие и к тому же страшно прокурены, я немного помогаю ему. Мекаберидзе покидает станок и отталкивает вместо меня горбыли.
— Ладно, будет! — кричит Давлеев сквозь визг пилы. — Иди назад, Каберидзе!
Я занимаю свое место, не спуская по привычке глаз со станка. Мекаберидзе не успевает встать рядом с бригадиром, как из-под пилы вдруг вылетает толстый горбыль и, чуть задев Франкашвили, летит между калмыком и мной куда-то вниз.
Распиленный чурбан встал на дыбы, пилы завизжали пронзительнее обычного — Комаров перебросил ручку выключателя. Мы кидаемся к пиле. Рядом с кареткой, на которой передвигают заготовку, лежит Франкашвили. Он так растянулся, что со своими раскинутыми руками и черной гривой волос (он один в БУРе имел привилегию не стричься) кажется намного длиннее своих двух метров. Голова повернута в профиль, из носа течет тонкая струйка крови. Ранения не видно.
Молодой фельдшер появляется почти мгновенно — наверное, сидел в своей избушке за отвалом опилок. Он раскрывает чемоданчик, подходит к великану, ищет пульс и скоро опускает громадную безжизненную руку.
— Мертв! — говорит он просто.
Через несколько минут у станка, вместо бригадира — Мекаберидзе. Прораб не позволил прекратить работу. Установили толькопричину несчастья: проклятый замок раскрылся и горбыль, вырвавшийся из когтей зажима, ударил бригадира по лбу. На нем вздулась небольшая шишка — ничего больше не видать, а человек погиб…
Вечером на съеме нас трижды пересчитывают, пока охранники не уясняют, что одного уже нет — его увезли на дрезине.
…На месте Франкашвили стоит Мекаберидзе. Ему помогает рослый, жилистый Проскурин, власовец. Работает хорошо, но это не прежняя пара, темп медленнее, музыки мы уже не слышим, ситца не дают, и нарядчик ругается:
— Свет, что ли, на Франкашвили клином сошелся? Неужели вы хуже?
Грузины тихо ропщут, а вечером Мекаберидзе говорит:
— Если этот Тоташвили еще раз обругает Шалву, мы ему, как придет на завод, дадим взбучку. Еще земляк называется! У нас не положено так говорить об умершем…
В начале октября снова выпал снег и больше половины нашего барака не вывели на работу. Мы проводили на развод малолеток, несколько власовцев, всех грузин и вернулись на свои нары — пока еще не знали, в чем дело, хотя догадывались.
Пришел начальник режима:
— Вам сейчас выдадут зимнее обмундирование. Валенки только второго срока — кто умеет подшивать?
Откликнулось шесть человек, среди них Комаров и Бобков, работавший у насоса, на желобах, по которым гнали бревна.
— Остальные — готовиться к этапу!
Мы начали гадать, куда нас посылают. Скоро получили теплые, совершенно новые ватные брюки, телогрейки и бушлаты. Валенки были тогда большой редкостью в лагерях, носили в основном чуни с резиновой или кошмяной подошвой, так называемые ЧТЗ («Мы, как тракторы, на резиновом ходу!» — острили зеки).
— Кто подшивает валенки — за мной, получите инструмент, а за работу — дополнительный паек и ларек!