Часто после профилактики мы всю смену сидели возле гудящего компрессора. За это время я хорошо познакомился с русскими классиками. Пушкина, Некрасова, Островского перечитал от корки до корки и еще большое количество других книг. Машинное помещение было просторное, чистое, светлое, кроме нашего начальника никто нас не проверял, впервые я чувствовал себя почти как вольнонаемный. Но вечером нас особенно придирчиво обыскивали: некоторые ребята иногда приходили подвыпившими, попадали надолго в изолятор, и вся бригада по этой причине бывала под подозрением.
Если прекращали подавать электроэнергию, мы, оставшись без дела, растапливали печку (когда компрессор работал, от машины и так было жарко), усаживались вокруг и рассказывали разные истории, дискутировали, обсуждали прочитанные книги.
Восемь утра. В компрессорной нас встречает старший ночной смены Куценко. Он кубанский казак, внешне похож на турка: невысокий, смуглый, горбоносый, с острыми черными глазами. В 1942 году по своей охоте пошел в только что организованный немцами казачий корпус, туда брали одних добровольцев, притом лишь тех, кто еще не служил в Красной Армии. Этих казаков бросали на самые грязные операции: они «усмиряли» Варшаву, ловили партизан, «наводили порядок» на Дону и под конец влились во власовские части, которые в 1945 году воевали в Чехословакии. Потом Куценко сумел смешаться с потоком репатриированных, узников концлагерей и остарбайтеров, которые направлялись в Россию. Еще служил у Рокоссовского в Маньчжурии и после войны попался.
— Всего три часа бурили, потом отключили ток. Второй клапан сменил, — отчитывается он. — Пол я помыл, пойду, наверно? Наш старший Головин кивает:
— Иди!
Входит горный мастер:
— Ничего не будет, ребята, с девяти отключают опять!..
Мы сидим возле краснобокой буржуйки. Помощник геолога, элегантный Андро Джануашвили, художник, певец, танцор и мастер играть на свирели, заглянул к нам покурить. Он рассказывает о зимнем курорте в австрийских Альпах, где отдыхал после ранения.
— Горы там почти как на Кавказе! А девушки! Они просто с ума посходили, узнав, что я грузин! Отбоя от них не было, и одна другой красивее!.. Меня пригласили проводить лечебную физкультуру, остался на курорте до лета, после попал в ансамбль восточных песен и плясок. Ну и жили, скажу вам!..
— Какого черта тогда вернулся? — спокойно спрашивает Головин.
— Да так… В лагерь, где нас держали американцы, наши явились, начали уговаривать, «родина простит»… и мы решили поехать домой, поступить в институт… И «поступили»…
— А нас англичане выдали, — говорит Головин.
— Что? Всех? Я думал, они только добровольцев…
— Мы были в дивизии цэт-бэ-фау[152]. Сам не понимаю, как оказался там. — Головин чешет стриженую круглую голову. — Жилось, правда, не худо, были в почете, но чего только не заставляли делать!
— Это что за дивизия? — спрашиваю я, хотя кое-что уже знал о таких.
— «Бранденбург», слыхал? Всякое выпадало. Например, переодевали нас в красноармейскую форму, и мы занимали мост, который надо сохранить. Иногда помогали в облаве на партизан, иногда нас забрасывали в тыл, вроде как диверсантов. Даже бесшумные автоматы давали на испытание. Но я все же сбежал, когда нас перебросили во Францию. Почти год был в маки, в Перпиньяне. Там попал в гестапо, не знаю, как жив остался…
Бывший танкист, командир Красной Армии Головин вежлив, мягок и начитан, к женщинам относился, судя по его словам, рыцарски. Мне трудно представить его среди головорезов дивизии «Бранденбург».
После обеда явился Двинянников. Коренастый, с маленькими синими глазками и толстой шеей, страшный пьяница, он считался самым сильным человеком в поселке. Когда приходилось монтировать компрессор, переносить тяжелые трубы или насос, он непременно демонстрировал свою чудовищную силу, которой немало кичился. О нем ходили нехорошие слухи, будто он одалживает деньги у своих подчиненных и не возвращает, но ребята молчат — слишком хорошая у них работа!