Утром с ее помощью он насадил солидный лопатник[49] у одного слегка подвыпившего москвича. Волчица отвлекала разговорами фраерюгу, а Сережка, подтолкнув мизинцем снизу бумажник, хотя и не совсем ловко, умудрился выудить его. Лопатник был очень толстым. Сережка не смог сдержать охватившего его волнения и быстро перебежал улицу. Через несколько минут он увидел подбежавшую Нинку.
— Ну, что там? — с нетерпением спросила, задыхаясь, Нинка. — Много лавья[50]?
— Сейчас посмотрим.
Каково же было его удивление и разочарование, когда он увидел там одни документы — паспорт, военный билет и трудовую книжку.
— Ну, чего кисляк? Как раз то, что тебе надо, — деловито заметила Нинка. — Наклей на ксиву свою фотку, и будет все нормально.
Он так и поступил. У терпилы[51] была московская проколка[52], да и возраст почти подходил.
— А с остальной ксиватурой как поступил? — спросил Лютый, прервав повествование молодого повесы-балбеса.
— Я их просто выкинул.
— Так не положено. Надо было вложить остальные документы в конверт и бросить в почтовый ящик, — нравоучительно заметил ему Михайлов.
Глава двадцать седьмая
— А, это опять вы пришли? — доброжелательно приветствовала Осинина дородная женщина в вестибюле, когда через несколько дней он снова явился в роддом с горячим желанием увидеть свое крошечное творение и родную Тонечку.
— Пойдемте, — ласково сказала она и повела его на второй этаж. — Я сейчас ее позову.
Через несколько минут вышла бледная Тоня. Она слабо улыбнулась и трогательно прижалась щекой к Виктору.
Он бережно и нежно поцеловал ее в глаза и сухие губы.
— Прости меня, дорогой. Я так ругала тебя, последними словами.
— За что?!
— Когда рожала, больно было очень, я была почти без памяти, мне соседка по койке потом рассказала. Говорят, что все женщины ругают мужей и проклинают их на чем свет стоит.
— Все бывает, родненькая. Теперь ты у нас мамуля. А где же наш сынок? Почему не вынесла?
— Нельзя пока, — с сожалением произнесла Антонина.
— А все же. Давай, мать, я очень хочу его увидеть.
— Да он такой страшненький. Ну ладно, я попробую уговорить врача.
— На, надень, — всучила ему белый халат вернувшаяся Тоня. — Еле уговорила.
Он с нетерпением подбежал к кроватке и с жадностью стал рассматривать запеленатого спящего ребенка.
Первым его желанием было узнать, похож ли он на него. В кроватке находилось крошечное забавное существо со сморщенным личиком. Точно с такими же мордочками лежали в кроватках и другие человечки. «Как цыплятки, все на одно лицо», — подумал он.
— Смотри, не разбуди, он спит, — заботливо засуетилась, словно квочка, Тоня.
«Неужели этот человечек мой сын, — подумал Виктор, — и из него вырастет здоровый и крепкий мужик, мое второе Я?»
Хотелось, чтобы он быстрее вырос, чтобы узнать, на кого он похож, ведь в нем заложены его гены, его клетки, его кровь, может быть, даже сынок будет его подобием, ведь как обидно, когда дети становятся духовно чужими, не похожими на тебя несмотря на внешнее сходство.
Почему же принято думать, что если человек умер, то навсегда, ведь он просто отмирает, переходя из одного состояния в другое. Душа покидает его и вселяется в другую, молодую и крепкую плоть. Человек, как дерево, пускает свои ростки. И когда он умирает, его ростки являются его продолжением.
Неужели люди не понимают этого? Что заставляет убивать брата, сестру или отца, ведь они уничтожают самих себя. Странные какие-то эти люди, просто безумцы, ведь даже волк или тигр редко уничтожает себе подобного. В природе все вечно. «Ничто из ничего не возникает и ничто не исчезает», — вспомнил он закон сохранения материи.
— А как там мама, Маринка?
— Все нормально. Маринка рвалась сегодня к тебе.
Что ж ты ее не прихватил, я ведь соскучилась по ней.
— В следующий раз, Тонечка. Я ее обязательно приведу. Вот, возьми, тут тебе передача.
— Ой, куда столько? И курицу целую положили, я же ведь столько не съем.
— Ешь, наедай животик, женщин угости, — добродушно улыбнулся Виктор.
Через несколько дней Тоню выписали. На радостях Осинин снова накупил цветов и с десяток бутылок шампанского, половину из которых отвез на работу и пораздавал сотрудникам и рабочим, чтобы они отметили появление нового человека в этом взбалмошном мире.
Глава двадцать восьмая
Сварганив себе ксиву, Сережка почувствовал себя увереннее. Воровать хорошо он не мог, да и боялся к тому же. Богатая фантазия подсказала ему воспользоваться чужим паспортом. Он прилично приоделся и отправился в первое попавшееся ателье проката.
— Мне надо взять у вас печатную машинку, — чтобы не внушать подозрений, зная о том, что печатные машинки не всегда бывают, а если и бывают, то всегда можно отказаться, сославшись на плохое качество шрифта.
Как он и предполагал, машинок не оказалось.
— Тогда дайте мне магнитофон для изучения английского языка.
— На сколько вам?
— На месяц.
— На месяц можно, — обрадовалась заведующая пунктом. — А ну-ка, снимите шляпу, — голосисто попросила она, подозрительно посмотрев на Сережку.
«Неужели выкупила? — подумал он. — Надо сваливать», — но вида не подал и спокойно снял головной убор.
Во! — обрадовалась чиновница, — совсем другое дело. А то в шляпе вы на гангстера смахиваете, — полушутливо-полуподозрительно произнесла она.
Сережка забрал магнитофон и в тот же день продал его за полцены.
На следующий день он объехал несколько пунктов проката столицы и понабирал несколько магнитофонов и аккордеонов. Шляпу он больше не надевал, и все проходило без сучка и задоринки, как по маслу.
Вот только со сбытом было тяжело и опасно. Около каждого комка[53] крутилось по нескольку барыг[54], работавших нелегально на милицию. Он это знал по рассказам и интуитивно чувствовал это. Так и получилось. На пятом магнитофоне его чуть было не сцапали.
Хорошо, что он на стрелку[55] с барыгой послал одного невменяемого, у которого ночевал. Менты немного поколотили дурачка, который, однако, не раскололся, и с большим удовольствием забрали радиоприбор себе.
Заимев деньги, он решил «разбежаться» с карманницей, потому как у нее снова начались запои.
Волчица решила отомстить ему за «поруганную любовь» и подговорила трех ребят, чтобы те его прессанули. Ему подпасли Сережку, когда он проходил по бану. Окружив его, они попытались отоварить Сережку. Ему, конечно, было бы несдобровать, если бы они не были бухими, словно сонные мухи. Они попадали, словно спиленные деревья, от его ударов; но больше всего досталось Нинке, он вложил в удар всю ненависть за то, что она так подло подставила его. Нинка, как тумба, шмякнулась на землю.
Но вдруг, откуда ни возьмись, появился еще один ханыга, здоровый «бычара»[56] с налитыми бицепсами.
Тогда он вытащил отвертку и, когда ханыга попытался нанести ему удар, словчился и воткнул ему отвертку в лицо, пробив верхнюю губу. Кровь густо потекла по его лицу. Но «бык» продолжал наседать.
Несдобровать бы Сережке, забили бы его шарамыги насмерть ногами, если бы не блюстители порядка, подскочившие к нему сзади и отнявшие его хилое оружие.
Бычара тут же растворился в толпе. У Сережки потребовали документы. Он показал старшине поддельный паспорт. Тот внимательно посмотрел на него и вернул его Сережке.